Меня восхитило ее нечаянное «ты», я совсем обалдел и смело взял ее под руку. Мы зашагали прямо к Ленчику, который, по-моему, видел нас.
Он оказался довольно смазливым (года на два, на три младше меня), с несколько одутловатым лицом и темными большими глазами. Было в нем, правда, что-то барски, холеное: одень его соответственно — типичный гарсон из провинциального французского ресторанчика.
Забыл, о чем мы говорили с ним, но Ирина с честью вышла из нелегкого положения, а я позволил себе еще одну выходку, которая и на этот раз сошла мне с рук. Мы уже пожелали ему доброй ночи и собирались идти, как меня осенило (кто из нас способен испытать жалость к сопернику в минуту своего торжества?!): я взял у Ирины сумку с учебниками и протянул ему:
— Леня, если тебя не затруднит, захвати.
Он послушно забрал сумку, поджал губы и заскрипел сапогами, спускаясь по накатанной горке вниз, к дому.
Ирина молчала, когда мы вошли в садик. Там не было фонарей, но вынырнувшая из-за туч луна серебрила макушки заснеженных елок, окружавших обгорелое здание бывшего Ленгородка и узенькую аллейку, ведущую к парку.
— Я что-нибудь сделал не так? — спросил я. — Почему ты молчишь?
Я смаковал стихийно возникшее «ты», боясь, что оно снова исчезнет.
— Ты нахал, — сказала она. — С солдафонскими замашками. Нет чтобы пригласить человека пройтись вместе с нами, так еще сумку ему отдал…
— Но я заслуживаю снисхождения, — сказал я. — Три года был лишен женского общества. Одичал…
Ирина засмеялась. Так заразительно, что я тоже прыснул и швырнул, в нее снегом. Сна в долгу не осталась. Мы бросались снежками, что-то кричали друг другу. Со стороны наше ребячество выглядело, верно, так же глупо, как поведение молодых киногероев на избитых затасканных кадрах, когда режиссер, силясь изобразить рождение чувства, заставляет актеров размахивать руками, беспричинно хохотать и бегать стометровку среди берез Измайловского парка в Москве, примелькавшегося в десятках фильмов.
Озаренный бледной луной, повитый седым морозным узором, молочно-белый на освещенных местах, сиреневый, фиолетовый в тени деревьев, парк был задумчив, безлюден. Где-то вдали раскатывались голоса ушедших вперед ребят.
Я пишу об этом не потому, что приятно вспомнить, хотя, должен сознаться, — очень приятно, — я рад, горд, что те шаги в моей жизни, от которых зависело многое, я сумел сделать смело, без слюнтяйства и мерихлюндии.
Мы с Ириной за месяц нашего знакомства еще раза три обошлись с бедным парнем таким же безжалостным образом с той лишь разницей, что я больше не совался к мрачневшему день ото дня Ленчику с сумкой, а потом произошло событие, положившее конец неопределенности: Ленчику пришлось удалиться. Узнав о том, что случилось (проболтался брат Ленчика), Ирина не захотела с ним разговаривать.