В первый же день я написал старшему брату письмо в деревню:
«Дорогой брат Никита!
Шлю тебе и всем большой поклон; 20-го числа я сдал экзамен в Казанское речное училище и хожу на занятия. В лаптях в училище ходить нельзя, поэтому Мосоловы дали мне на время старые сапоги и пиджак. Рубль, что ты дал мне, я бережно трачу, но он приходит к концу. Живу у Мосоловых на постоялом дворе. Для того чтобы продолжать учиться, мне надо хотя бы валенки, в них зимой в училище можно ходить, и костюм какой-нибудь, да надо немного денег, хлеба и картошки. Напиши, как быть дальше».
Через неделю приехал Никита, которого я вовсе не ожидал. Я ему очень обрадовался. Да и он, обычно всегда суховатый в обращении с людьми, был трогательно ласков со мной.
Оказывается, мое письмо обрадовало не только нашу семью, но и всех в деревне. Дядя Петр Миронович Девеев помог деньгами, купил мне валенки, местный портной сшил для меня без мерки костюм из хлопчатобумажной темной материи. Выходит, почти вся деревня приняла участие в моей судьбе. Брат привез мне еще каравай хлеба, картошки, пирожков домашних. На прощание оставил три рубля.
Улица Мокрая, где я поселился, оправдывала свое название. Она была самой грязной в городе. Не только весной и осенью, но и летом, при первых дождях, она становилась непроходимой. Улица постоялых дворов, грязных ночлежек, кабаков и трактиров, чайных и лавочек, она заканчивалась свалкой нечистот. У свалки стояла из красного кирпича церковь пророка Ильи.
Постоянными жителями улицы были содержатели кабаков и прочих заведений и обслуживающий их персонал, служители церкви Ильи, запойные пьяницы обоего пола да случайно заезжие в город бедняки.
«Почему они потеряли человеческий облик?» — думал я.
На постоялом дворе были люди всякого звания и общественного положения в прошлом.
Здесь я встретил студента-медика Казанского университета, некоего Сергея Николаевича — человека невысокого роста, хлипкого сложения, со светлой жиденькой бородкой. И глаза у него были серенькие, невыразительные. Весь он был какой-то мягкий, ходил тихо, незаметно. Носил студенческую форму из синего диагоналя, студенческую фуражку. Тужурка никогда не расстегивалась, под ней не было белья. Наступили холода, а он оставался в летнем, ходил весь съежившись. Лекций в университете не посещал. Он вызывал во мне жалость. И несмотря на все это, я смотрел на него как на бога. Шутка ли сказать — студент!
Хозяйка брала уроки и за это подкармливала его.
... До боли мне было жаль в ту пору одну женщину. Молодая, лет двадцати пяти, не больше, она появилась в нашем дворе, обратив на себя внимание всех. Высокого роста, стройная, с темно-карими глазами, обрамленными черными ресницами. Трезвая, она держалась с достоинством. Тогда в ее глазах стояла тоска, ярко-красные и полные губы выражали брезгливость. Одета она была не в пример жителям Мокрой улицы просто, но со вкусом. Пьяная, она плакала. Как мне хотелось, чтобы она выбралась на дорогу. Но неотвратимо она опускалась на дно. И некому было ее спасти. Постепенно ее хорошая одежда превратилась в тряпье, все чаще появлялась она на улице пьяной и, наконец, стала, как и многие, уличной девкой.