. О, этот миг! Именно его-то и ждал я всю жизнь. Всю свою жизнь я провел зарытым в песок, и только теперь мне дано было выбраться на поверхность! Этот миг был средоточием всех моих надежд! Прежде я был ничем, но теперь я знал: отныне я стану всем! И я приготовился к заветному мигу, наполнил легкие воздухом; словно выбираясь из-под толщи воды, дал потоку нести себя вверх и отворил все свои чувства, как шлюзы. “Только
так и можно пережить что-либо, — сказано в одном месте наших Книг, — при условии, что ты готов забыть все прошедшее!” И что же потом?» — Литфас смотрел на меня вопросительно. Его левая рука, лежавшая на столе, как будто отдельно от него, опять начала вздрагивать, как некое животное.
«Я стоял там и ждал, когда же двери этого мгновения откроются, распахнутся передо мной, чтобы впустить меня. Мнилось, я дни и недели скитался по небу вместе со вторым солнцем — и в то же время терпеливо стоял внизу, в нашей повозке, со шляпой в руке, и ждал, склонив голову, как на молитве. Еще и по сей день, — воскликнул однорукий, — моя голова сама собою норовит опуститься в то самое положение. И что же?» — спросил он.
«Ничего. Семь озер, а воды нет! Мир, в котором я очнулся, когда открыл глаза, был мертв, пуст, — он покачал головой. — Я был один, как будто попал, проснувшись, в какой-то неправильный день. Горячий ветер несся по земле, распластавшейся под свинцовым небом, как будто приготовившейся к смерти. Падали тяжелые, первые дождевые капли, но едва они касались земли, как сразу же испарялись. Меня обступило такое безмолвие, что мне казалось: сейчас я умру. Немо кружила во мне кровь. Я взглянул вверх, мои глаза проникли вглубь небесной пустыни дальше, чем проникал до сих пор взгляд человека. Все было поразительно прозрачным, поразительно чуждым и все-таки до боли близким: я был первым человеком на нашей планете и создан я был для того, чтобы вызволить мертвые вещи из пут смерти. Каждый мой вздох был немым стоном, с каким окружающие вещи обступали меня все ближе. Казалось, они что-то шептали мне, желали о меня опереться. Мне хотелось опять закричать, потому что подобной близости с вещами я страшился, — но издать звук я не смог. Я смотрел на кисть своей руки: она торчала из рукава, как маленький куст, и ветви ее были обтянуты онемевшей серебристой кожей, кожей смерти».
«Стоп! — воскликнул однорукий. Он опять сверлил меня взглядом. — Лик ужаса». Я отвел глаза. Я ему не верил. Последние его слова напомнили мне что-то такое, что я уже слышал. Мне вспомнился Цердахель, но дальше мне пробиться не удалось.