«“Гляди! — говорится в легенде, — сказал Литфас. — Подъятая рука указывает вниз!” Ужаснее всего было именно это: доверительная близость с миром мертвых предметов. Я чувствовал, как в некой точке моего тела — вот тут! — он указал пальцем на верх живота, как человек, не желающий прикасаться к открытой ране, — как вот тут, под грудиной, что-то натянулось до такой степени, будто готово было разорваться, — какой-то нерв или орган, присутствия которого я раньше не ощущал. Затем что-то во мне действительно разорвалось, и в то же мгновение я ощутил страшное натяжение в руке и в груди — будто у меня вырастали летательные перепонки. Тогда я еще не сообразил, что это значило, только позже, в трактире, я начал постепенно понимать. Нет, даже не там, а еще позже, по кусочку, медленно, будто кто-то гаечным ключом — рывок, еще рывок — закручивал гайку познания. И все-таки уже в тот первый, страшный миг из моего горла вырвался хрип — то был знак узнавания. Как-то раз мне уже довелось изведать подобное: мертвую землю, мертвую страну. И я подумал: только затем, чтобы увидеть это, я и поднялся наверх из глубины песка. Когда я рухнул с ног и во весь рост растянулся на дне нашей повозки, из меня вырвалось что-то, как из ущелья, и взмыло в высоту: птица покружила над выжженной землей — и одним ударом крыл умчалась прочь».
«Когда я очнулся, — продолжил однорукий, обхватив край стола, словно ища опоры, — я чувствовал себя так, будто меня грубо пробудили от сна, и в то же время сознавал, что пробуждение мне только приснилось. Я уселся на сиденье с краю телеги, я был очень слаб. Остальные приписали мое падение тряске нашего экипажа и ни о чем таком не догадывались. Де Селби, сидевший рядом, обнял меня за плечи, плечи утопающего. Я весь дрожал. В правой руке, ниже локтя, свербила жестокая боль. Рука кровоточила. Я знал, что ее потеряю. Маленькая темная лужица образовалась на дне телеги под моим сиденьем, и, подобно некоему лицу, неудержимо поднимавшемуся из глубины лужицы к ее поверхности, в моей душе подымалось давнее воспоминание. “Семь озер, а воды нет!” То было осознание: теперь я потерял все, теперь все перевернется, отныне моя жизнь будет повторением того, что уже было когда-то, — осознание того, что жизнь моя потекла в обратную сторону», — Литфас опять встал, чтобы открыть дверь и опорожнить мочевой пузырь. Звук был такой, будто его покидала влага жизни.
В харчевне
«Я был один на свете, — он посмотрел в потолок, словно то было серое, немилосердное небо, навеки для него закрывшееся. — Был узником одной-единственной капли времени, крохотной допотопной тварью, которая — с одной рукой — все плавала взад-вперед, перемещаясь в пределах уже размеченной дистанции своей жизни. Все на меня смотрели, но ни один из попутчиков меня не понимал. Для них, когда телега вновь загромыхала, исчезло то наваждение, что разливалось над всем и вся; а для меня каждый новый оборот колес означал очередную милю пути, отделявшую меня от них. И тут мы прибыли в Тадтен. Харчевня зазывала нас уже издали, добродушно, как друг, готовый простить нам любые промахи. Стоп!»