Велион печально кивнул.
– Не волнуйся, проклятие после таких травм не возвращается. Ты сможешь вести обычную жизнь. Насколько это возможно, конечно.
– Это ты сделал, – прошипел воришка. – Это из-за тебя со мной случилось это!
Левая щека могильщика явственно дёрнулась, как это бывало во время пьяных приступов.
– Ты сам сделал это с собой, – сказал он и вышел из дома, хлопнув дверью.
– Нет! – взревел Грест, вскакивая. – Ты виноват! Ты! Ты! Ты! – он разрыдался и буквально рухнул грудью на стол, уткнув лицо в окровавленное дерево. – Ты заплатишь за это, могильщик. Ты за это заплатишь…
– Это шок, – сухо сказал Гирт, упирая кулаки в бока. – Или ты просто идиот. Он спас тебе жизнь и оплатил лечение. Я бы на твоём месте благодарил его за это.
– Нет. Никогда. Если бы не он…
Если бы не могильщик, его тело давно бы уже обглодали раки и рыбы, ведь Щука наверняка выбросил бы его в реку. Но, может, так было бы только лучше?
Грест оторвал лицо от столешницы, ещё раз взглянул на свои покалеченные руки и с новой силой залился слезами.
***
Коровы в зимней пристройке забегали и взревели – именно взревели, а не замычали – разом, перебудив всю новую семью Шёлка: жену, двадцатитрёхлетнюю вдовицу, и двух её детей от первого брака. Детишки расплакались, а жена, прижавшись к Шёлку всем телом, зашептала молитвы.
Бывший владелец таверны, а ныне зажиточный фермер Шёлк тоже мысленно воззвал к богам, попросил для себя смелости, а для коров – спокойствия, но из постели вылез только, когда рёв и топот прекратились. Погладив по голове приёмную дочь и похлопав по плечу сына, сказал:
– Залезайте в постель к матери, – а сам, взяв свечу, направился к пристройке.
Подсвечник и так подрагивал в его руке от страха, а когда он вошёл в коровник, и вовсе выпал из рук. Но за те мгновения, что свеча была в его руке, и те, что летела до пола, пока, упав, не погасла, Шёлк успел рассмотреть всё или почти всё. Он увидел покрытые, словно окрашенные, кровью стены и потолок. Лужи крови и дерьма на полу. Изуродованные и разорванные коровьи туши. Из тела одной наполовину торчал телёнок, время рождаться которому пришло бы только в конце марта, а никак не в середине февраля. Вторая, лёжа в абсолютно неестественной позе на спине, вперила в потолок вывернутые рёбра. Шкура третьей словно лопнула изнутри в десятках мест. От четвёртой и пятой остались только изодранные груды мяса.
Шёлк упал на колени и разрыдался.
– Боги, за что мне всё это? – прошептал он.
***
В нескольких сотнях ярдов от той деревни, где сейчас жил Шёлк, тот, кого когда-то звали Карпре, открыл глаза. Попытался вдохнуть, но у него не вышло: горло плотно что-то пережимало.