Со стены, обрамленный узкими белыми планками, смотрел на Федора солдат в ушанке, с лицом покрасневшим и обветренным. Взгляд у него был спокойный, грустный и внимательный, и казалось, сейчас он что-то скажет. Рядом с этим портретом висели еще две работы: хата с разрушенной стрехою — стропила почерневшие, двор бурьяном порос; и черное пепелище, от которого, казалось, пахло гарью. На нем, как две пригорюнившиеся бабы, стояли две почерневших печи. Что-то блестело в пепле, притягивало взгляд.
Еще был рисунок синего неба, легких белых облаков, много чего было на стенах мастерской, да только все это уже написано, пережито, все это — есть. А манит то, чего еще нет, что, кажется, будет лучшим, несравнимо лучшим, еще невиданным, и от этой мысли сжимается сердце в каком-то неясном предчувствии… Этим и жив художник, и стучит у него в висках: «Будет!.. будет!..» А между тем ничего конкретного в голове пока нет, нет даже какой-нибудь завалящей мысли, нет ни цвета, ни лица. И впереди еще много раздумий, разочарований, но все же что-то изменилось. Что?.. Этого не знает даже сам художник, ощутивший в какую-то секунду удивительную легкость в груди, предчувствие какой-то светлой мысли, но только — предчувствие.
Квартиру с мастерской Федор получил несколько лет назад. До этого они всей семьей ютились в мансарде старого дома. По соседству жило много художников, так что жизнь в этой комнате не выглядела ни странной, ни необычной — напротив, мансарда являлась чем-то привычным и понятным при слове «художник». В комнате было светло, но холодно зимами, и случалось, при ветре колыхались холсты и шторы на окнах надувались, как паруса. Хлопали рамы от сквозняков, болели дети. Тесно было, тут тебе и стол, за которым обедали, и мольберт, и этажерка с книгами. О работе и говорить не приходилось — быть может, поэтому Федор привык выезжать на природу. У него завалялся трофейный штатив для фотоаппарата, который он из-за малых размеров приспособил как подставку к этюднику. Сам этюдник тоже небольшой, аккуратный, с широким кожаным ремнем. В нем помещались краски, баночка с маслом, кисти. Больше ничего и не требовалось, и Федор в любой день, когда бы ни захотелось, мог уехать куда-нибудь. В город или за город. Осенью, если угадывался дождь, он брал длиннополый плащ, похожий на военную плащ-палатку, припасал в кармане кусок хлеба и ехал на окраину города или же в лес. Получив квартиру с мастерской — большой, светлой комнатой, — стал выезжать реже, но все же бывал и в парке, и в лесу.
Мастерская просторная, большое, во всю стену, окно выходило на оживленный проспект, откуда до восьмого этажа доносился гул автомашин и какое-то нескончаемое шуршание, затихавшее только поздно ночью. Солнце в окно светило от восхода до полудня. С устройством мастерской Федор возился недолго, полагая, что грешно тратить на это много времени. Он видел разные мастерские и давно заметил: чем меньше таланта у художника, тем лучше выглядит мастерская. Иной раз и не мастерская, а прямо выставочный зал: тут тебе и камин, и книги в шкафах за стеклом, и керамика, и разные диковинки, раковины заморские или какие-то божки. А работ или же не видно, или же они теряются в пестроте. Такое больше годилось для гостей, которые мало интересуются живописью, но проявляют живой интерес к семейной жизни художника, к диковинкам и всяким историям, а Федору надо было работать, поэтому, достав дерева, он сбил просторный стол и две лавки, притащил из лесу пень и корягу, снял кору и запилил как хотелось. На пне он сидел, отдыхая, а в корягу, похожую своим видом на теленка с тонкими ножками, втыкал кисти, просверлив для этого углубления. «Теленку» пришлось подрисовать глаза и рот, об этом просила дочь, бегавшая иногда по мастерской.