Дочери всего лишь пять лет, а сыну десять, но все же они поздние дети. Женился Федор третий раз почти в сорок, жену взял приветливую и добрую.
— Я при Феде, — скажет она, бывало, кому-нибудь из гостей, — как у Христа за пазухой. Ни тебе думушки, ни заботы…
И столько выкажет веселья, что и впрямь подумать можно — живет себе, голубушка, припеваючи: нет у нее никаких забот, дети сами по себе растут, и дом сам по себе держится. И кто не знает, как оно жить с художником, тот, гляди, и поверит.
А жить с художником не просто, если же у него еще и характер тяжелый — вовсе пропадешь. У Федора как раз такой и был: трудный он, молчаливый и неуживчивый человек. И жизнь ему выпала не простая — не жизнь, а сплошное продирание сквозь лесную чащу. Трижды женился Федор. С первой женой расстался через месяц после свадьбы, не та оказалась; вторая сама от него ушла. Не побоялся и в третий раз — сразу же дети пошли… А жена, когда говорит, то на детей смотрит. Дети — ухоженные, веселые. Мальчик — тот молчаливый, тихий, приветливый, но задумчивый — в отца, видать, пошел; а дочь — говорливая, все что-то рассказывает. И никто не знает, чего стоит жене то веселье, сколько выпадает ей и думушек и забот. Федор знает, но он молчит, редко когда усмехнется в русую бороду. Да и что скажешь — жена да и жена. Посмотрит иногда Федор на нее голубыми глазами и проворчит шутливо:
— Художнику надо бы получше…
И не договаривает — где ее, мол, возьмешь, — чтобы не обидеть, потому что жена, хотя и понимает шутку, но… как всякая женщина, она сразу же начнет обдумывать сказанное со всех сторон и додумается до такого, что Федору не поздоровится. Начнет расспрашивать да переспрашивать. Федор женщин знает, потому и молчит.
Жена Федора работала в бухгалтерии, и по утрам, собрав сына в школу и забрав дочь, уходила, оставляя его одного. До работы ей предстояло зайти в садик — отвести дочь, а после, вечером, — забрать домой… Не понимая ни живописи, ни того, как это можно днями не выходить из квартиры, жена по-своему все же переживала за Федора, она чувствовала по настроению, когда ему не работалось, становилась в такие дни ласковее и внимательнее и старалась не давать ему никакой домашней работы. Ей казалось, что только так она и может помочь, и ей и в голову не приходило, как это злило Федора. Иногда, когда мужа не было дома, она заходила в мастерскую, смотрела на мольберт, на картины и, вздохнув, выходила. Делая что-то по дому, она думала о том, что другие люди живут не так, ходят на работу, не мучаются — и как это хорошо. По ночам ей снилось, что говорит она какие-то разумные слова мужу, дает советы, снилось, что натирает для него краски. Она никогда в жизни даже не видела, как это делается, только слышала об этом, а вот же снилось. А наутро, забывая сны, она не могла понять, отчего же болят руки. Как-то ей приснилось, что она пишет картину; снилось зеленое поле, солнечный день; посреди поля стоял какой-то незнакомый мужчина и смотрел из-под ладони, приставленной ко лбу, далеко куда-то. Но главное, во сне была удивительная легкость, давно позабытая в реальной жизни, радость при виде зеленого поля, ожидание чего-то прекрасного, что должно было произойти. Она легко держала в руке кисть, писала картину и смеялась счастливым смехом… Проснувшись, она долго лежала, боясь шелохнуться, чтобы не позабыть то, что секунду назад было рядом, а теперь уходило, и думала о том, что побывала в какой-то неведомой, призрачной жизни.