— Пиво дорогое, — говорил Шкипер, и если кто домогался, пытаясь уяснить, насколько оно там дороже, то Шкипер просто не отвечал, будто не слышал вопроса или полагал, что сказал и так вполне достаточно.
Когда же был в особенно хорошем настроении, мог рассказать какую-нибудь историю, заморское приключение; слова, правда, произносились все так же медленно и скупо, и о себе Шкипер говорил отчего-то в третьем лице, как о постороннем.
— Идет он по улочке, — басил Шкипер, отхлебывал из кружки, долго сипел трубкой, выпуская клубы ароматного дыма, и продолжал: — А там лавки, магазины… Есть и Одесса, и Находка, называются так. Ну, само собой, торговцы, женщины местные…
— Ну, а женщины что? — домогался кто-нибудь из застольников.
— Подошел он к торговцу, — продолжал Шкипер, не обращая внимания на вопрос, — их в Сингапуре тысячи, купил статуэтку и пошел дальше. Отличная вещица была…
Шкипер посмеивался в бороду, замолкал, а затем вздыхал, вспомнив, как эта красивая статуэтка, сработанная на острове Бали, впоследствии исчезла: то ли подарил кому, то ли потерял. Всего не упомнишь… Он задумывался над чем-то и уже ничего не рассказывал — ждать было бесполезно, — и на лице его блуждала улыбка.
Разговоров о женщинах он не терпел и, если слышал что-либо касавшееся этого предмета, морщился, как от зубной боли.
Давно, когда Шкипер еще не ходил в море, встречался он с соседской девушкой Олей, тоненькой и бледной, водил ее в кино, покупал лимонад и пирожки. Шкипер и тогда особенно разговорчивым не был, и, возможно, поэтому Оля вышла замуж за другого. Произошло это тогда, когда Шкипер ушел в первый свой рейс: возвращаясь, он вез Оле подарки — красный пояс с блестящей застежкой и перламутровую заколку. И когда услышал о свадьбе, то чуть ума не лишился, долго и тупо глядел на подарки, вспоминая, как Оля обещала ждать его.
— Ты только подожди, — просила она. — И мы поженимся…
Тогда Шкипер и сказал впервые слова, ставшие впоследствии незаменимыми: «Полный порядок, капитан!» — и тогда же положил за правило с женским племенем не знаться, и если и нарушал когда клятву, то редко, неохотно и непременно после изрядного количества спиртного… Однажды мать Шкипера заговорила о том, что повстречала Олю на улице.
— Развелась она, — вздохнула мать и хотела сказать, что Оля передавала привет, но Шкипер так зло взглянул на мать, что та испуганно замолчала и больше никогда уже не заговаривала, отчаявшись увидеть сына женатым.
Этого она так и не дождалась и умерла, будучи еще не старой, но какой-то уставшей, изжитой войной и голодом, а затем повседневными заботами. Когда это произошло, Шкипер бродил по Сиднею и на похоронах не был. Возвратившись домой, он нашел пустую комнату и еще большую тоску: теперь он знал, что во всем мире нет ни одного человека, к которому бы его тянуло и которому он был бы нужен. Шкипер стал по-настоящему одинок тем страшным одиночеством, какое посылается только редким людям. В один из вечеров, страшась пустоты комнаты, он привел домой после пивной молодую женщину в зеленом тонком пальто и легкой шляпке. Женщина была по-весеннему нарядной, веселой от выпитого и от знакомства и в меру разговорчивой. Темные глаза ее загадочно блестели, губы казались слишком яркими, вызывающими. Шкипер, похоже, ничего этого не заметил, и они допоздна пили вино, чай и снова вино, говорили о чем-то, но о чем — Шкипер не помнил, потому что хотел только одного: забыться. Это оказалось не просто, и он тянул стакан за стаканом и выпил много.