Ничего этого Никодим Васильевич не знал, ничего не слышал, сидел в полутьме сарайчика и чуть не плакал: еще вчера он точно решил, что сошел с ума на старости лет и что ничего больше он уже не напишет. Он не сдвинулся с места, потому что двигаться, как понял Никодим Васильевич, было некуда. Звон в голове прекратился, сердце не болело, но и это его не утешало. Голова стала пустой, и легкой, и совершенно бездумной. Никодим Васильевич смотрел на свою руку, которая лежала на столе и казалась ему чужой. О рассказе он уже не думал, просто вспоминал все, что было с ним в жизни, и очень удивился, когда рука, отважившись, вывела: «Женился Добрыня очень поздно…»
В конце ноября, как и положено в предзимье, налетели метели, и поезд, выбившись из расписания, пробирался в Мурманск медленно, с частыми остановками. Никто не мог сказать, когда он прибудет на конечную станцию, и доподлинно было ясно только одно: закончились вторые сутки пути. Вагоны покачивались и скрипели, пассажиры томились, вздыхали и глядели в окна. Но там был один и тот же вид: мельтешил снег; и только когда ветром растягивало тучи, можно было увидеть чистые полыньи неба да заснеженную даль, синюю от света короткого дня. Изредка попадалась какая-нибудь станция, безлюдный перрон с желтой, едва заметной лампочкой над дверью багажного отделения.
В пустом вагоне-ресторане было холодно, неуютно, и не удивительно, что Батурин, почти не слушавший попутчика, никак не мог взять в толк, о чем тот говорит. Да Алексей, кажется, не особенно и заботился, слушает его Батурин или нет, неторопливо рассказывал о летнем отпуске на Черном море. Когда же он сказал, что было все это лет пятнадцать назад, Батурин даже усмехнулся. Трудно было представить тепло и солнце, сидя в настывшем вагоне, среди снегов и метелей, среди бесконечной тундры, по которой двигался поезд.
Колеса неустанно отстукивали на стыках, изредка в ресторан забегал какой-нибудь изголодавшийся пассажир, с удивлением глядел на Батурина и Алексея, сидевших в углу и терпевших собачий холод, хватал наспех то, что предлагала буфетчица, и пропадал.
Батурин был в тулупе и шапке, Алексей — в кожаном пальто, потертом, но все еще добротном, так что было терпимо. Они взяли бутылку дорогого вина и неторопливо пили. Кухня ничего не готовила, официантки попрятались от холода, оставив на посту крепкую приземистую буфетчицу. И та, накинув поверх пальто засаленный халат, отбывала повинность около ящиков с печеньем и вином. Один раз, похлопав себя руками по бедрам, потопав валенками, она прокричала им через весь вагон: