Впрочем, откуда вам знать об этом? Вы видите только, что живет человек бирюком, погружен в свои думы, но почему — никто не угадает. Никому я не говорил ни слова. Даже переселился в другие края, да и там, на старом месте, вряд ли кто помнит обо всем этом. Дело прошлое… давно забытое, хотя тогда о нем было немало толков. Лишь для меня это не старо и не забыто.
Я уже говорил, что рассказывать тут особенно нечего. И, наверно, глуп я буду, если даже сейчас расскажу. Но раз уж пришлось к слову… Вы все твердите: случай, и больше ничего, будь он хороший или плохой; не обращай, мол, внимания, живи себе — и все. Ну, жить-то, конечно, приходится, никуда не денешься. Но никуда не денешься и от вопроса: почему именно так, почему не иначе и почему именно я должен был там оказаться?
Ну ладно, так и быть, коли хотите. Но я уже сказал, что вряд ли все это интересно для других. К тому же я должен начать издалека, а это для вас и вовсе скучно.
Так вот, жизнь моя с самого детства сложилась неважно. Теперь-то я обзавелся маленькой мастерской и стал сам себе хозяин, так что вроде и жаловаться не на что, но ведь все это не сразу сделалось. А из отцовского дома, я, кроме души и тела, ничего не унес. Вы и сами это поймете, если скажу, что родители мои были батраками в имении. Сами темные, нищие, подневольные люди, что они могли дать детям? Кое-какую одежонку, чтоб прикрыть тело, немножко похлебки, чтобы утолить голод, и две зимы в сельской школе, чтобы вызубрить катехизис. Однако так жили и другие, это бы еще полбеды. Но мать моя умерла, когда мне было года два, так что я ее и не помню. То, что называют материнской любовью, для меня все равно что пустота в пространстве. Впрочем, чего не знаешь, о том и тосковать не умеешь. Плохо, что мне пришлось испытать взамен материнской любви нечто совсем другое. Что было делать моему отцу-батраку, который остался один с малым ребенком, поросенком и грязными портянками, как не жениться во второй раз? Это случается, и это в порядке вещей. Все дело в том, какая ему жена досталась. Все они, кажется, со временем портятся, но эта с самого начала была ведьма. Удивительно, что она вообще оставила меня в живых, и я могу сейчас сидеть и беседовать с вами. Что для нее значила смерть такого малыша, как я! Во всяком случае, с тех пор, как я себя помню, жизнь моя была сплошным адом. А когда у мачехи появились свои дети, доля моя стала еще горше. А отец? Он мало что замечал, а если и заметит, то посопит слегка с досады, но отпора не дает. Думал, наверно: такова уж доля бедняцкая, чего там! Уже восьмилетним ребенком меня отдали в пастухи к чужим людям, там мною мог помыкать кто хотел. Но так я, по крайности, на лето избавлялся от мачехи. Да еще две зимы в сельской школе — голодным, оборванным мальчишкой, которому приходилось терпеть от всех лишь презрение и насмешки. Все остальное время мачеха пилила и поедом ела меня, била и мучила. Кабы я мог отпор ей дать! Но я был тогда еще таким слабосильным, малорослым парнишкой. Только копить ненависть в сердце да скрежетать зубами — вот все, что мне оставалось.