Да, я мог стать человеконенавистником на всю жизнь. Потому что все, что я в детстве видел и испытал, была лишь злоба и ненависть. Но тут мне придется рассказать и о другого рода вещах.
Управляющий в том имении был настоящий барин, жил по-барски и с народом обращался по-барски. И было у него несколько детей, тоже настоящих барчуков, чванных и заносчивых. Я и сейчас не упрекаю их в этом, а тогда и подавно не упрекал. Так уж они были воспитаны, в то время как нас вообще не воспитывали (даже слова такого у нас не было в обиходе!). Им словно привили черенок другого, ценного дерева, а нас оставили горькими, кислыми дичками. Вот с этим-то сознанием они и жили. Но среди других детей у управляющего была дочка, которая ко мне, по крайней мере, относилась совсем иначе. Звали ее Ама, и мне это имя всегда казалось, да и теперь кажется странным. Правда, я потом дознался, что оно могло означать. Ама была примерно моих лет, но выглядела много здоровее такого заморыша, как я. Да и чему тут удивляться, если сравнить жизнь в доме управляющего и в батрацкой хибарке. Помню, словно вчера это было, как я впервые встретился с ней. Мне тогда было немногим больше десяти лет. Была поздняя осень, и я, присев на корточки в канаве за яблоневым садом, грыз грязную кормовую свеклу. Просто с голоду. И вдруг услышал возле себя голоса «Она же не годится для еды!» Я от испуга не мог двинуться с места. «Кража на помещичьем огороде! — мелькнуло у меня в голове. — Девчонка обязательно нажалуется!» Я молчал, а она губы скривила и снова: «Это же не годится есть!» А я наконец только и нашелся сказать: «Нет, годится». Она еще с минуту поглядела на меня и говорит: «Почему у тебя нос мокрый? Вытри!» И я рукавом провел по носу. После этого мы разошлись в разные стороны.
Конечно, это совсем ребяческие воспоминания. Но если жизнь бедна, то и такое запоминается. Несколько дней я дрожал от страха, ожидая взбучки от отца за свое воровство. Но страх мой был напрасен. Аме и в голову не пришло жаловаться, она, быть может, и не понимала, что это воровство.
Мы и после редко встречались. А если и встречались, то наши встречи были иные, чем у других ребят. Чаще всего мы лишь молча глядели друг на друга. Говорить было нечего, было как-то жалостно. Да, теперь, долгое время спустя, я понимаю, что это было чувство жалости.
Но вскоре в моей жизни произошло нечто еще более печальное. Мачеха захотела окончательно выжить меня из дому. Она до тех пор приставала к отцу, пока тот не уступил. Мне было всего двенадцать лет — куда пристроишь такого? Но тут отец на ярмарке познакомился с одним жестянщиком и в разговоре с ним узнал, что тому требуется мальчишка-ученик. К нему меня и повели. Помню, как мы с отцом однажды в воскресное утро стояли перед нашим домом, готовые отправиться в город. Мне не жаль было расставаться с родным домом, но мучил страх перед тем неведомым, что ожидало меня в городе. Мы уже двинулись было, но тут из дома выбежала мачеха и сорвала с меня шапку: «Она же мала ему, а для Кусти в самый раз». В эту минуту я вдруг заметил Аму — она стояла под деревом в конце батрацкого дома и глядела на все это. Не знаю, слышала ли она, что я ухожу, или случайно очутилась здесь. Но, проходя мимо нее, я увидел, что слезы текут у нее по щекам. И до сегодняшнего дня я все еще вижу ее, как она тогда стояла под деревом: узенькое лицо, обрамленное гроздьями кудрей, на глазах слезы, а руки горестно стиснуты. Ей было жаль, что я ухожу, а мне было жалко расставаться с ней!