— Гусиный жир, Грим. Помни про гусиный жир.
— А, черт! Пусть будет восемьдесят метров, если тебе так больше нравится!
— Что, уже косточки ноют?
— Ничуть, — отозвался Гримберт с фальшивой небрежностью, так, будто ему ничего не стоило дошагать хоть до самого столичного Аахена, — Просто не хочу, чтоб ты заблевал своего «Стража» изнутри. Только вообрази, до чего нелегко тебе будет оттирать бронекапсулу снегом!
***
Они остановились на краю опушки, плечом к плечу, как полагается двум рыцарям в дальнем путешествии, ведущий и ведомый. Гримберт нарочно определил место стоянки с таким расчетом, чтоб кустарник укрывал доспехи хотя бы с одной стороны, но при этом не помешал бы им вести огонь в случае необходимости и не заслонял секторов огня. Такая мера предосторожности могла выглядеть странно в глазах Аривальда — Сальбертранский лес казался безжизненным, как и прежде, едва ли он мог укрывать какую-то опасность — но Гримберт не собирался держать ответ перед своим старшим пажом. По крайней мере, не сейчас.
Сложнее всего было разорвать нейро-коммутацию с доспехом. Действие было простое и привычное, не сложнее, чем вытащить шпильку из волос, но пальцы, давно нащупавшие основание нейро-штифта, выпирающее из затылка, предательски медлили. Как и сам Гримберт, они хорошо знали, что за этим последует, и в меру возможностей оттягивали неизбежное.
Щелчок.
Хорошо знакомый, механический, он возвещал страдания и для духа и для тела, страдания, к которым невозможно привыкнуть, вне зависимости от того, сколько времени ты провел в доспехе, три года или тридцать три.
Мир вокруг него мгновенно потускнел, потеряв великое множество красок и оттенков, сделался водянистым и блеклым, едва ли не хлюпающим. Точно он уставился вплотную на невысохшую акварель, что изображала окружающий мир, в придачу акварель весьма дрянную и неказистую. Потребовалось несколько томительных секунд, чтобы заставить тело вспомнить — именно так он видел мир все двенадцать лет своей жизни.
Механические глаза «Убийцы» были по-своему несовершенны и имели безнадежно устаревшую конструкцию, но даже они позволяли видеть мир в бесконечно более широком спектре, чем человеческие, его собственные. Они сообщали всякому объекту, оказавшему в поле их зрения, четкость форм и чистую перспективу. Они способны были рассматривать даже еловую хвою под ногами доспеха, так отчетливо, что можно было разглядеть каждую иголочку. Лишившись их, Гримберт ощутил себя слепцом, обреченным видеть мир не в его истинном обличье, а лишь в жалком изувеченном подобии. А ведь есть люди, которые всю жизнь видят его именно так!..