Поэтому 15-го июня[1590] полковник Непенин с командирами полков и артиллеристами и капитан Капнин со мною произвели (скрытно) рекогносцировку вражеской внешней позиции. Нарисованные мною и в штабе размноженные схема и перспективный чертеж были единственными пособиями для командиров, чтобы ориентироваться на поле боя: плоская, гладкая степь, на которой линия неприятельских окопов и проволочного заграждения была так однообразна, что трудно было указать полкам направление наступления.
К передовой позиции мы подошли днем 16 июня только потому с осторожностью, что она была открыта без достаточной маскировки; пред началом же боя мы знали лишь о том, что она пролегает верстах в 4-х впереди города. О главной позиции мы знали еще меньше, и поэтому с рассвета 17 июня[1591] полки стали под огнем производить разведку ее.
Начальник дивизии послал меня для объезда обозов дивизии: он полагал, что к ним «приблудилось» много людей из рот. Но опасение оказалось неосновательным, и моя работа ограничилась передвижением обозов поближе к полкам и батареям дивизии. По приказанию полковника Непенина, я удостоверился, что все раненые вчера были отправлены на железнодорожную станцию: эта обязанность лежала на полковых обозах, потому что дивизия не имела ни перевязочного отряда, ни госпиталя – этот недостаток в санитарных учреждениях был мукой Добровольческой армии во все время ее существования[1592].
Когда я к полудню возвратился из поездки, артиллерия наша начала подготовку штурма. Было приказано атаку главной позиции произвести после тщательной артиллерийской подготовки. Это были пустые слова: дивизия не имела артиллерийских парков, батарейные резервы состояли из нескольких повозок каждый с весьма ограниченным запасом снарядов. Но наши опытные артиллеристы восполнили своим стрелковым искусством недостаток в снарядах и хорошо поддержали атаку, которая была произведена к концу дня. Правее нас атаковали пластуны. Что делала конница, не помню. Окопы были взяты, и наши полки вошли в город[1593]. Я был послан отыскать пластунскую бригаду и узнать, как у нее обстоят дела. Доехал до реки, чтобы иметь право говорить: «От Сана до Волги я поил моего коня» (впрочем, сейчас конь-то был не мой, а позаимствованный казачий и, надо сказать, скверный).
Пластунов я не нашел: все устремились в город, соблюдая суворовское «На добыч!» И квартирьеры нашего штаба пошли за добычею – это были конвойцы, привычные к такого рода делам. Они быстро отыскали большой казенный склад кож и стали при нем караулом, а через несколько дней послали в Ростов, на продажу, вагон кожи; и я оказался безбарышным участником этой спекуляции – мне как заместителю начальника штаба подсунули на подпись «литеру» на перевозку одного вагона войсковой клади. С тех пор я не подписывал ни одной бумаги по инспекторскому отделению, не разобравшись в точности, зачем она написана.