– Даже если бы я и знал это, с чего вы взяли, что я стану делиться с вами? – на секунду позволив справедливому негодованию овладеть собой, возмутился Дойли. К его изумлению, обычно равнодушную и к куда более оскорбительным заявлениям девушку явно задели его слова: отвернувшись, она поднялась на ноги, подошла к фальшборту и, забросив на планшир локти, негромко спросила:
– Знаете, в чем разница между мной и вами, мистер Дойли? Помимо, естественно, той чепухи, о которой вы подумали в первую очередь, – зло прибавила она, заметив, как Эдвард уже раскрыл рот для гневной отповеди. В ее темных южных глазах не осталось ни тени тоски: и на мгновение бывшему офицеру показалось, что перед ним возникла темная громада военного испанского галеона под всеми парусами, страшно и пристально глядящего на него темными рядами пушечных дул из поднятых в преддверии боя орудийных портов. – В отличие от вас, в жалости я не нуждаюсь. А вот ваша искренность мне бы пригодилась.
– В жалости… В жалости, говорите, – рассеянно повторил за нею Эдвард. Случайная мысль, не дававшая ему покоя, наконец обрела четкую форму и стала до смешного понятной. – Самому себя жалеть нельзя, и другим, значит, тоже? Так вы полагаете, сеньорита?
– Жалость всегда отвратительна. Она – лишь жалкая и унизительная замена нашей действительной помощи другим людям и самим себе, – убежденно ответила Эрнеста. – Вместо того чтобы сожалеть, лучше просто пойти и сделать то, что мы можем сделать. Или… Или проклясть себя за то, что что-то сделать не можем, – чуть тише прибавила она, но Эдвард уже едва слышал ее; поднявшись с порядком остывших палубных досок, он направился к фок–мачте, остановился, провел ладонью по шершавому дереву и обернул к девушке удивительно изменившееся, разом ставшее строже лицо.
– Когда-то я ненавидел своего отца за то, в чем вы теперь обвиняете меня. Он тоже жаловался на жизнь, на судьбу, на родителей, не оставивших ему ни титула, ни состояния, на оспу, унесшую трех моих старших братьев, на матушку – за то, что она часто болела и была не такой, какой ему хотелось видеть свою жену, – хрипло и горячо, сбивчиво заговорил он. Эрнеста внимательно посмотрела на него:
– Вы были единственным их выжившим ребенком?
– Да, – коротко кивнул Дойли. – Я тогда не заболел просто чудом – матушка говорила, что иначе бы наложила на себя руки. Она сама долго страдала чахоткой, пила какие-то отвары, каждый день молилась Богу, что не забрал у нее меня… Я видел, как она экономит на всем на свете, чтобы обеспечить нам мало–мальски достойную жизнь – представляете, каково это, когда нужно поддерживать какую-то видимость благополучия, а для этого нет ни денег, ни земель, а только бесконечные долги, которые с каждым днем лишь растут, бессмысленные и ненужные траты отца…