Світ незбагненний здалеку і зблизька.
Початок є. А слова ще нема.
Ще дивен дим, і хата ще казкова,
і ще ніяк нічого ще не звуть.
І хмари, не прив’язані до слова,
от просто так — пливуть собі й пливуть.
Ще кожен пальчик сам собі Бетховен.
Ще все на світі гарне і моє.
І світить сонце оком загадковим.
Ще слів нема. Поезія вже є
[9].
(И снова — как созвучны эти строки словам, вложенным в уста Маруси Чурай: «Душа летить в дитинство як у вирій, бо їй на світі тепло тільки там». Наверно, еще и потому этот роман в стихах стоит особняком в творчестве Костенко: уж очень много в нем личного, не то что даже прочувствованного, а глубинно содержащегося в личности автора.)
Обратите также внимание — «хата ще казкова». Но с другой стороны — и уже сказочная. Потому что сказка — это надолго, по крайней мере — на ближайшие годы, что в детстве кажется бесконечностью. И вот уж детский мир Лины по-настоящему, осознанно сказочный:
У запічку гномик плямкає.
Цвіркунчик завів руладу.
Тихенько цокнула клямка —
бабуся іде із саду.
Глуха сінешна акустика.
За лиштву чіпляються айстри.
Бабуся скидала хустку
І ставала біла, як айсберг.
А я, діждавшися мужньо,
Не зводжу з неї очей.
А хатка, як біла мушля,
На самому дні ночей.
Жаринка в печі зачаєна,
Сніпка перевесло туге…
Таке все тоді звичайне,
Таке все тепер дороге!
[10]Обратим внимание, эта бабушка, по сравнению с «веселым привидением прабабы», молодая и сильная — в саду работает. Но все равно — седая, как айсберг.
Продолжим, однако, сказочную тему, в которую втекает вечная река («речка детства»), вплетается маленький-большой сад («сады свободы»): «И вот это уже была сказка. И та “хатка, як біла мушля, на самому дні ночей”, и “гарбуз, що ходив по городу і питався свого роду”… Наводнения тоже были, но это уже и садов цветущие наводнения. У бабушки был сад, небольшой, но для меня, маленькой, он был очень велик. Путешествия в сад — целое приключение. Это была отдельная загадочная страна. Одна яблоня называлась “заячьи мордочки”, другая — “антоновка”, третья “ранет-шатане” или просто “щетина”. Заячьи мордочки выглядывали из листьев, надували щеки, я боялась надкусить яблочко: еще запищит! Соседский сад был еще больше, такой старый, что днем смеркалось. Детям не разрешалось туда ходить, там был колодец, где “йшла киця по водицю, та й упала у криницю”. Мы, ясное дело, пробирались, заглядывали через колодязный сруб, хотели спасти кыцю. Все жило, шелестело, шуршало, тёхкало. Ежи ходили в дикой моркови. Аист, который принес меня, стоял высоко на одной ноге. Я умела имитировать его голос. Он отвечал <…> Моя свобода была — те сады. И речка моего детства — Днепр»