Да что он заладил – девка, девка! У меня что, имени нет?
– Меня Милославой звать, – обиженно пробурчала я набитым ртом.
Он опять улыбнулся.
– Эх ты, горе луковое… – и вдруг ударился в рассуждения. – А ведь и у меня могла дочка такая подрастать. Уж, поди, баловал бы её, внуков ждал… Тебе годков семнадцать будет? Самая невестина пора. Сундук девичий, чаю, от приданого ломится. Одних платьёв, небось, с десяток нашила. Вот оно жисть-то как… Повернись всё иначе, не здесь бы сидел…
Он замолчал, уткнувшись глазами в палубу.
– Что иначе-то, дядька Малюта?
– А-а, всё не так, не по Прави… – и встрепенулся. – Ты ешь, остынет.
У меня аж аппетит пропал. Вот ведь человек. Начал сказывать, так сказывай дале, чего на самом интересном останавливаться? Я, можно сказать, только слушаньем прониклась, а он – бац! – конец песне. Ну разве так можно?
Я собралась было растормошить его, чтобы сказ свой договорил, но на берегу вдруг забряцало железо, и Малюта вскочил во весь рост, словно ополоумевший. Я тоже вскочила, но только не во весь рост, а на немножечко, так, чтоб над бортом одна лишь макушка да глаза виднелись. Про щелку свою я подзабыла, а вот про крыс помнила, и чтоб не доводить дядьку Малюту до греха, высунулась всего на чуть-чуть.
То, что я увидела, меня насторожило. Наши разбойники стояли вокруг котла, повернувшись лицами к причалам, и кое-кто даже выдернул меч из ножен. Именно этот звук и привлёк наше с дядькой Малютой внимание. Некоторые из нашей дружины подались ближе к лодье, будто бы прикрывая сходни, но большинство оставались там, где до того сидели и кушали кашу. Любопытно. Я тоже повернула глаза к причалам, и опять едва не подавилась – от причалов в нашу сторону двигалась рать лиходеев.
Я сделала глубокий вдох и сосчитала до десяти. Я всегда так делаю, когда впадаю в ступор. Отдышавшись, я увидела, что жизнь, по сути, очень славная штука и что не так страшен бес, как его малюют. Конечно же, это была не рать. Батюшка рассказывал сколь народу должно быть в настоящей рати, у этих столько не было, но всё равно очень много воев разных мастей. Были и готы, и славяне, и угры – разношёрстная, в общем, шайка. Я обратила внимание на лица – равнодушные, будто железные личины, такие, кои некоторые гриди цепляют перед смертным боем на шеломы, чтоб страшней казаться. С такими лицами всё равно что делать: убивать аль мимо идти – как хозяин повелит.
Хозяин шёл чуть впереди. Он был в грецкой одёже, то бишь в длинной белой рубахе в глубокую складочку и с пурпуровой полосой по каёмке. Левую руку он держал согнутой в локте, крепко прижимая её к груди, а правой смешно качал в такт своим семенящим шажочкам. Личико у него было гладковыбритое, умилённое, будто бы он только что из яйца вылупился и первый раз в этом мире очутился – всё ему ново, всё интересно. Но он был здесь не первый раз, это я верно знаю, и эту морду грецкую в жизнь не забуду.