Урядник Бабкин был разодет так, что глазам смотреть больно.
Люба наблюдала в небольшое оконце, как он в вечерних сумерках подъехал к их двору и привязал у столба своего коня. Прибывший с ним, не иначе, сват, поставил лошадь подальше, у акации. Одет второй приехавший был не в пример скромно. Видимо, чтобы еще лучше подать красоту и наряд урядника.
А на уряднике была синяя свита, пошитая из аглицкого материала, обложенная серебряным позументом. Люба представляла, как толпились у своих плетней соседские девчата – нечасто увидишь столь гарного, подтянутого казака. Пояс на нем был турецкий с кистями, дорогого сукна шаровары и сапоги из синего сафьяна – никто в станице таких сапог не носил. В дорогой казацкой шапке. Картинка, а не казак! Небось, у него и в мыслях нет, что кто-то сможет отказать такому красавцу.
И наряд этот, не иначе, был вынут из сундука, в котором пролежал несколько лет. В нынешнем, 1876 году казачье обмундирование было уже построже, и свиты носили разве что служивые в отставке.
Отец и мать суетились дома. Видимо, урядник с ними прежде договорился. Любу о его приходе даже не предупредили. Только в самый последний момент мать сказала:
– Переоденься, а то ходишь, как чухонка! Надень ту парочку, что мы тебе с ярмарки привезли…
Парочка, по-городскому модная, юбка с кофтой, и вправду была красивой, глаз не оторвать. Люба в ней чистой королевной смотрелась. Кофта – покрой кираса, кружевом обшитая, у плеча в складочки присборена, внизу у кисти изящно руку облегает.
Вышла, перед родителями покрутилась, все еще не понимая, для чего так выряжаться. А когда в окно глянула, все поняла. Сердце забилось так, что дышать стало тяжело. Она встретилась с суровым взглядом матери и улыбнулась, как ей казалось, беспечно. Но в душе что-то ворохнулось, и, показалось, чей-то голос произнес: «Ну, вот и все!»
Оттого, что сердце у нее билось как ненормальное, ей стало жарко, и ее лицо пылало, будто она сидела возле печки. Люба не слышала слов, которые произносил урядник.
Услышала только голос отца.
– Люба, иди сюда!
Но она вышла перед гостями, как ни в чем не бывало. И никто бы не поверил в тяжесть, которую носила на душе юная казачка.
Все теперь в жизни Любы переменялось. Исчез в дальней дали тот, которого она любила. И не обернулся, и писать не обещал.