В этом проявляется отчетливый момент личной неприязни автора, одна из причин которой – масштаб личности Флоренского, его многогранность и глубина знаний. Хагемейстер с нескрываемым раздражением пишет о широком признании и почитании Павла Флоренского («гимнистическом восхвалении с употреблением превосходной степени» [8], как он это называет) не только в России, но и на Западе. «Многочисленные таланты Флоренского и его глубокая ученость подавляют и пугают», – пишет он [8]. А еще отмечает «раздражающе странное мировоззрение Флоренского» [8]. Автор не увидел определенной логики и последовательности мировоззренческих построений П.А.Флоренского. В них нет мифологизации или тех вульгарных представлений, о которых пишет Хагемейстер, зато много оригинальных и интересных идей, неразрывно связанных с традициями русского космизма. Чтобы это увидеть, нужен лишь честный и непредвзятый подход и учет исторического контекста, обстановки, в которой жил и творил неординарный мыслитель – священник и ученый. При более широком подходе с позиций методологии Живой Этики можно выделить многочисленные параллели идей П.А.Флоренского с новым космическим мировоззрением. Сам Флоренский рассматривал свою жизненную задачу как проложение путей к будущему цельному мировоззрению. Эта цельность для него заключалась в том числе в неразрывности связи человека с высшими мирами и иерархичности этой связи.
Попробуем понять, например, что раздражает «независимого историка» из Германии в критике Павлом Флоренским культуры Ренессанса, а вернее, тех процессов вытеснения культуры цивилизацией, которые имели свои истоки в эпохе Возрождения. Выдающийся русский мыслитель остро подметил раздробленность, индивидуализм, абстрактность, аналитичность, иллюзорность представлений человека о мире, которые присущи «обездушенной цивилизации» Нового времени (так он ее назвал) [9, с. 369]. Он провидчески предрек распад такой цивилизации. Истинной же культуре, по его мнению, свойственны цельность, коллективизм, конкретность, синтетическое видение мировой реальности и иерархичность. Отметим, что это очень согласуется с концепцией культуры Н.К.Рериха и положениями Живой Этики. Флоренский видел признаки зарождения такой культуры в России. И все это, по-видимому, не устраивает западного исследователя, которому дорога эта «обездушенная цивилизация» с ее разобщенностью и господством индивидуализма.
Такие же моменты глубокой личной неприязни присутствуют в статье этого автора «Константин Циолковский и оккультные корни советских космических путешествий» [10, с. 135–149]. Роль великого мыслителя и ученого Хагемейстер стремится принизить с первых же строк своей статьи. Он пускает в ход все оскорбительные определения, которые были изобретены недоброжелателями и завистниками Циолковского еще при его жизни. А позитивные высказывания, отдающие заслуженную дань уважения родоначальнику советской космонавтики, объявляет фетишизацией. Затем Хагемейстер берется за анализ космической философии Циолковского. Он дает удивительно упрощенный, поверхностный и неточный пересказ идей мыслителя, несмотря на обилие ссылок на тексты самого Циолковского и исследования других авторов. Не дав, по сути, никакого анализа, он делает выводы о заимствовании Циолковским своих философских идей из эзотерических учений, теософии, спиритуалистической философии лишь на основании того, что тот мог читать соответствующие книги, которые в то время можно было найти в России. После этого «независимый историк» переходит к потрясающим выводам. Он констатирует, что «конкретные исследования и технические разработки» родоначальника советской космонавтики базировались на эзотерических учениях, что, в свою очередь, легло в основу советской космической программы [10, с. 145]. По его мнению, магическо-эзотерическое понимание науки и техники по-прежнему распространено в сегодняшней России, и это видно, как он считает, на примере «русского космизма» (кавычки Хагемейстера), который он характеризует как гибридную идеологическую концепцию. В его понимании русский космизм – это «научный мистицизм», «гностицизм», «технократическая псевдо-религия» и «оккультная тень идеологии советского марксизма» [10, с. 148–149].