«Господи, если бы все было обыкновенно», — подумал он, заглядывая к Семиразову, — тот спал на спине, сложив, как покойник, кисти рук. Ничтожное лицо его было жалкое, как у немощных детей.
«Ну, слава богу, все в порядке», — подумал Прошка и, волнуясь, полез на сундук.
Швейная мастерская была такая же, как и вчера, только у стола сидели три бледные девочки и шили, поджав губы, платье для балерины Першинской.
«Все правильно, — подумал Прошка, — вот пятно на пыльном стекле — это я пальцем протер… нет, нет… лучше не вспоминать!»
Спрыгнув на пол, он долго медлил у третьей двери, потом осторожно, словно боясь, что кольнут в глаза, просунул голову: посреди комнаты, надевая подтяжки, стоял Фалалей.
— Извините, — пробормотал Прошка и вышел на улицу.
В густом тумане зажигались, отсвечивая в лужах, фонари, из мелочных лавок пахло овощами и спичками.
— Ах, ну конечно, они пробежали какой-нибудь другой дверью и сели, притворяясь куклами, пока я был в коридоре. Но кто же схватил меня сзади?.. В испуге я, наверно, повернулся к ним спиной, Фалалей и схватил, а мне показалось, что из коридора. Все-таки непонятно — зачем они сделали это. Пугали меня, что ли?
Он медленно брел по тротуару, стараясь думать о вещах обыденных, но мысль его, как испорченное часовое колесо, соскакивала и вертелась в направлении противоположном.
«Что было на самом деле, а что представилось — не понимаю, не разбираю!»
— Надо вспомнить что-то, и все станет ясным! — воскликнул он, останавливаясь у подъезда, куда только что подъехал автомобиль.
Швейцар торопливо распахнул дверцу. Опустив на подножку меховой ботик, показалось сначала обтянутое шелком колено, соболья муфта, и на тротуар выпрыгнула балерина Першинская. Прошка открыл рот и снял картуз, а из автомобиля тем же путем вылез господин в цилиндре. Он был похож на Прошку, как двойник.
Когда за балериной и этим — в цилиндре — закрылась дверь подъезда, Прошка, круто повернув, побежал прочь, бормоча:
— Вспомнил, теперь все вспомнил!
Настоящий собачий страх гнал его по улицам, и чем больше старался он стряхнуть с себя оцепенение, драму, — увидеть вещи, как они есть, тем страшней становилось, и все непонятности казались возможней.
— Вот папиросы «Нюх-Нюх» — бормотал он, глядя в окно табачной лавки, — я их постоянно курю, вот топаю ногой, вот след на стекле от моего пальца… Все это существует. Существует все, что я вижу, а я еще не видел всего, значит, я могу увидеть вещи гораздо страшнее, чем сегодня…
— Ну вот ты, — обратился он к дворнику, который, подойдя, внимательно слушал, — ты существуешь, а скажи, видел ли ты поддельных людей, которых делает Фалалей…