– Леди Клэренс, вы чувствуете вкус того, что едите? – спросил Реджинальд.
– Нет, – ответила Клэренс, не удивившись его вопросу.
– Это заметно, – усмехнулся Реджинальд, – как и то, что роскошный прием, устроенный Ричардом, совсем не веселит вас.
– Совсем, милорд! – откровенно призналась она. – Я вообще не хотела ехать в Ноттингем и не поехала бы, не прояви Робин странной настойчивости. Он сказал, что если я откажусь сопровождать его по доброй воле, то он перекинет меня через седло и увезет силой.
Реджинальд не стал говорить ей, что Робин привез сестру на королевский прием по его просьбе. Глядя на нее, окруженную глубокой печалью как стеной, он решил, что, открыв ей причину настойчивости Робина, лишь напугает и оттолкнет Клэренс. А ему хотелось разрушить эту стену печали, и, взяв руку Клэренс в свою, Реджинальд сказал:
– Миледи, я знаю, какое горе вас постигло. Но не хороните себя заживо! Вы еще слишком молоды, хороши собой, вас ждет прекрасная жизнь в Веардруне. Поверьте, пройдет время, и вы поймете, что будущее еще может стать счастливым.
– Не говорите так! – попросила Клэренс, осторожно высвобождая руку из-под его ладони. Она вскинула на Реджинальда глаза и сказала ему с неожиданной для нее самой доверчивостью: – Знаете, я собиралась принять постриг.
– Раз вы так говорите об этом, значит, передумали?
Клэренс едва заметно кивнула:
– Да. Обстоятельства изменились.
И она улыбнулась не просто вежливой улыбкой. В ее глазах появилось выражение затаенной нежности. На лице Клэренс слабой тенью мелькнуло отражение ее самой, прежней, какой она была до гибели Вилла Статли: живой, веселой, пленительной, очень красивой. Нащупав конец нити, из которой был соткан кокон ее скорби, Реджинальд неожиданно для Клэренс предложил:
– Расскажите мне о своем муже.
Ее лицо сразу замкнулось, сделалось холодным и отчужденным. Но, заметив в серебристых глазах Реджинальда искреннее участие, а не простое любопытство, она внезапно для себя самой разговорилась. Она говорила и вспоминала многие милые сердцу мелочи, которые сложила, как в сундук, и замкнула на самом донышке себя, не обращаясь к ним до сих пор. Слишком больно было оживлять их и тем самым усугублять силу страдания и отчаяния, которые охватывали ее при мысли о том, что она никогда больше не увидит мужа, не услышит его ласкового голоса, не дождется его возвращения.
Реджинальд слушал ее, не перебивая, давая выговориться и излить со словами боль и горечь, которые накопились в ее душе. Он видел, каким чудесным светом озарилось нежное лицо Клэренс, как засияли прежде неживые и тусклые глаза, в уголках которых незаметно для нее самой заблестели слезы. Он слушал, смотрел на нее и думал о том, что просьба к Робину отдать ему, Реджинальду, сестру была вызвана чувством долга, соболезнованием горю той, которая не дождалась его и не узнала при встрече, желанием помочь справиться с горем и вернуться к жизни. Но сейчас, глядя на лицо Клэренс, осветившееся изнутри светом ее души, он понял, что о долге уже нет речи. Хранительница, утратившая Дар и ослепшая, душа, изломанная болью утраты того, кого любила, юная женщина, исковеркавшая бегством от долга собственную жизнь, не знающая, что теперь делать с этой жизнью… Сама о том не догадываясь, она сумела задеть его сердце, которое сейчас билось чаще, чем обычно. Незаметно вздохнув, Реджинальд едва заметно нахмурился, не сводя глаз с Клэренс, которая продолжала рассказывать, уплывая взглядом вдаль. Он помнил предостережения Робина, знал, что Робин прав: ее можно оживить для нового брака, но любить ее недопустимо, нельзя!