Когда-нибудь в далеком будущем, быть может, воздадут должное этим строителям городов и промышленных предприятий, которые были подобны античным рабам, возводившим пирамиды, последние пристанища своих повелителей. Но в те времена, если бы зэков освободили, кто бы строил города, кто бы валил лес и вручную долбил мерзлую арктическую землю? Если бы Жак по-прежнему был истовым коммунистом, он бы наверняка это понял. Но Жак уже перестал быть коммунистом.
15. Как Жак-француз перестал быть коммунистом
«Справочник по ГУЛАГу», «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!» и книжка, которую мы с тобой пишем сейчас, – всем этим я пытаюсь искупить тот вред, который нанес, агитируя людей за коммунизм.
Жак Росси
На вопрос «Когда ты перестал быть коммунистом?» Жак не отвечает. Вместо этого он пытается описать, как он перестал быть коммунистом. У веры, как у любви, бывает начало, та самая кристаллизация, которую прекрасно описал Стендаль. Но под конец может наступить декристаллизация, когда вера или любовь теряют форму, расплываются. Разочарование в коммунизме происходило у Жака долго, назвать точную дату он отказался. «Нет, не могу сказать, когда именно это случилось. Я задавал себе этот вопрос тысячу раз. Так удобно было бы сказать: “вот тогда-то и тогда-то”, раз и навсегда. Может быть, кто-то и пережил такое озарение, кого-то и коснулась благодать. Но это не мой случай. Я был слишком глубоко убежден, что только марксизм-ленинизм приведет к установлению социальной справедливости. Иногда меня душило возмущение от того, что я видел, на что обрекли меня и других. И я опять и опять старался уверить себя, что всё это – извращение благородной идеи, а Сталин понятия не имеет о том, что творят коррумпированные исполнители его воли. Я цеплялся за каждую мелочь, впитывал слухи. Вот опять открывают церкви! Может быть, отменят колхозы! Столько примет, судя по которым марксизм-ленинизм должен восторжествовать над извращениями всяких бандитов! Увы, дела шли всё хуже и хуже. Я переживал рецидив за рецидивом. Это продолжалось довольно долго. Я по-прежнему верил, что мое дело будет пересмотрено. С ареста до смерти Сталина я написал около двадцати просьб о пересмотре. А после смерти Сталина я, разумеется, стал действовать еще энергичнее. И всё напрасно. Не помню, когда я окончательно понял, что процесс необратим, что кровавая выгребная яма, в которой я очутился, – это и есть коммунизм, который я призывал всеми силами души».
Солженицын упоминает о том, что среди гулаговцев, сидевших часто ни за что, были «благонамеренные», безоговорочно принимавшие советскую власть, с которыми он поначалу был заодно, но потом восстал на них. Жак тоже долго, дольше, чем Солженицын, оставался верен коммунистической идее. Но те, преданные коммунизму, не позволяли лагерю влиять на свое мировоззрение: «Мы марксисты, с какой стати нам изменять своим убеждениям по той причине, что мы случайно угодили в тюрьму!» – а Жак-француз эволюционировал. Его кошмарный личный опыт мало-помалу расшатывал его убеждения и наконец развеял последние иллюзии.