Жак оказался свидетелем и потенциальной жертвой этого кровавого «сведения счетов», которое много позже сумел описать. Так, уголовника Сашу, которого переселили в качестве разведчика во вражеский барак, бросили на раскаленную плиту и буквально зажарили живьем под звуки балалайки, пока две сотни «фраеров» из этого же барака притворялись спящими, исполняя одно из главных правил выживания в этих местах: «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не скажу».
Уголовника Толю обошли во время дележки добычи, и он стал стучать на бывших товарищей. Поначалу он получал за это кое-какие льготы от начальников. Но товарищи очень быстро его разоблачили, и опер перестал в нем нуждаться. Тогда его перевели в тот сектор зоны, где сидели те, на кого он доносил. На другой день Толина голова валялась перед отхожим местом.
Уголовника Щербатого избивали конвойные всякий раз, когда он отказывался выходить на работу. Он мечтал вернуться в следственную тюрьму, где ничего делать не надо, а пайка немного больше той, что выдают ему в лагере, когда он отказывается работать. Он прибег к самому простому способу: убил соседа по бараку.
Жак отмечал, что эти уголовники и себя не жалеют: бандита Жорку должны были перевести по приказу капитана в другой лагерь, оторвать от теплого местечка в лагерной пекарне. Окруженный конвойными, которые ведут его к выходу из зоны, он спустил штаны, сел на землю, вынул из кармана гвоздь и воткнул себе в тестикулы. Жорку оставили на старом месте.
Бандит Сергей, у которого вместо рук были две культи, равнодушно изложил «фраеру» Жаку, как это получилось: первую руку он себе оттяпал, чтобы избежать общих работ. Вторую – потому что его заставляли таскать с помощью этой единственной руки воду, вот он и подставил ее под циркулярную пилу. Однако в лагере нанесение себе увечий приравнивается к саботажу, и уголовника перевели в низшую категорию «пятьдесят восьмой статьи», чем во многих случаях объясняется присутствие закоренелых преступников среди «политических».
В рассказе «На представку» Шаламов описывает сцену игры между блатными: проигрывающий играет на шерстяной свитер, связанный женой одного заключенного, Гаркунова, а тот отказывается его отдать, и его за это убивают. Жак наблюдал похожие вещи: «Уголовные были неутомимыми картежниками и смеялись над запрещением играть в карты в ГУЛАГе. Карты делали из подручных средств: склеивали куски папиросной бумаги разваренной картошкой и наносили масти с помощью трафарета, вырезанного из подметки. Размер карт был приблизительно шесть сантиметров на четыре. Остальным заключенным не было бы до этого никакого дела, если бы иногда им не приходилось служить ставкой в игре. Если уголовник всё проигрывал, так что играть уже больше не на что, он принимался играть на чужое. Мог, например, поставить на обувь “фраера”, который об этом и не подозревал. А мог играть “на пятого” – то есть на пятого человека, который переступит порог барака: ему полагалось перерезать горло. Если “пятый” оказывался охранником, уголовнику давали вышку, а если другой заключенный – добавляли к сроку от трех до пяти лет. Если кто-то ставку делал на “двадцать восьмого” в очереди за супом, он знал, что смерть грозит не ему, а только какому-нибудь уголовнику. Ставили и на женщин. Выше всего котировались девственницы или те, у кого был влиятельный покровитель. Если блатной не платил карточного долга, с ним происходило худшее: его исключали из блатного сообщества. Я видел такую процедуру, она происходила в присутствии десятка затаивших дыхание обитателей барака: уголовник сносил топором голову “проигранного” и бросал ее к ногам выигравшего».