Я сел на печи, ну, говорю, здорово, хозяин! А я вот наперёд твоего на печку забрался. Он всё мне в глаза глядит, разговаривает неохотно. Подозревает, что я тут в «заместителях» обосновался. Потом бабка втолковала ему, что я всего одну ночь ночевал, да она же меня и не отпустила, а то бы давно ушёл. После этого заговорил мой хозяин. Смотреть веселее стал. Потом бабка устроила и ему баню, если это можно назвать баней. Потом мы с ним постригли друг друга. Он побрился. Бабка же нам принесла коряжок самогону, курим на равных. Мамаша не нарадуется на сынка, что жив-здоров, домой явился. Да меня благодарит, говорит, это ты сынка привёл. Поит, кормит меня с ним наравне. Я ещё ночь ночевал у них, отдохнул очень хорошо. Наутро стал в путь собираться. А бабка опять своё поёт: «Да куда же ты в такую погоду? Да тебе до дому-то и за год не дойти». Нет, говорю, мамаша, спасибо тебе за всю твою теплоту и доброту, за хлеб, за соль. Пора мне и честь знать. Домой, говорю, я не спешу, а вот до своих добраться надо спешить. До зимы добраться, по чёрной тропе.
Мамаша вручила мне каравашек пшеничного хлебушка, мяконького, да кусок свиного сала, весом грамм триста. Уложил я это всё в свою противогазную сумку. Попрощался и говорю хозяину: «Ну а ты что делать думаешь? К своим пойдёшь, али дома останешься?» «Недельки две, говорит, отдохну дома, а там посмотрим». Ну, говорю, счастливо оставаться. И так я подался дальше в путь. На подходах к Белгороду в деревни входить не было возможности. В них размещались немцы на постой. Дороги тоже не были безопасны. На полях что-либо съестного найти было не просто. Картошка, кукуруза, были уже убраны. Так я на этом хлебушке, что дала мне бабка, питался дней пять. Ночевал на полях, с трудом пробирался вперёд. Белгород и Северный Донец не давали покоя, где и как преодолеть эту водную преграду. Около одной из Лопаней, а их было три, если не больше – это деревни на подступах к Белгороду – малая Лопань, большая Лопань, и Казачья Лопань – я встретил подростка лет пятнадцати-шестнадцати. Он направлялся в Белгород. Там жила его бабушка. Одет он был бедно, нёс с собой узелок: пол-каравая хлеба, кусочек сала и пару яичек. Я пристроился с ним.
Идём, и разговариваем. Я расспрашивал его, все, что можно было узнать о Белгороде, а так же о немцах. Как они себя ведут, чем занимаются? На ходу решил идти напролом, через город. На окраине Белгорода, в районе кирпичного завода был немецкий пост. Трое немцев в яме жгли костёр, около него подпрыгивали, греясь, и наблюдали за дорогой. Когда мы поравнялись с ними, они остановили нас, обшарили карманы и всё остальное, что можно обшарить при обыске. У меня поживиться было нечем. У парня выпотрошили узелок, а тряпочку выбросили ему. Всё содержимое тут же проглотили. Мы с ним пошли дальше. Он свернул в город, а я направился к железнодорожному мосту. Мост был взорван. Восточный конец фермы лежал на опоре, западный лежал на дне реки, но не против опоры, а ниже её, как будто её отнесло течением. Тот конец, что лежал в реке, был искорёжен взрывом и падением.