– А что бы вы сделали, граф, если б были женщиной?
– Я бы захотел доставить торжество правому делу, я бы употребил мою красоту, мою молодость, весь мой ум на то, чтобы счастье Франции поднялось как можно выше…. я захотел бы, чтобы со временем про меня сказали: «спасение империи, освобождение городов, одержанные победы, побежденные варвары – всем этим обязана родина одной ей, потому что она одна вручила оружие той руке, которая нанесла все эти удары! Победой, осветившей зарю нового царствования, обязаны графу де-Колиньи! но выбор графа де-Колиньи решила она!»
В душе графини де-Суассон шевельнулось что-то, удивившее ее самое: грудь её пронизал какой то горячий ток. Она взглянула на лицо Гуго, воспламененное воинственным жаром, и сказала ему не без досады:
– Итак, вы полагаете, граф, что ни одна другая женщина при дворе не в состоянии совершить подобное чудо? Вы думаете, что одна герцогиня де-ла Вальер…
– Я знаю, что и другие могли бы. Разве они не одарены всеми прелестями, всем очарованием? Им стоило бы только захотеть…. одной из них в особенности! Но, нет! ни одна женщина не понимает этого, ни одна не осмелится бороться с могущественной фавориткой! и герцог де ла Фельяд будет непременно назначен.
– Кто знает? – прошептала Олимпия.
– Ах! если б это была правда! – вскричал Гуго, взглянув на нее пламенным взором.
Взволнованная еще и на следующий день и сама удивляясь этому волнению, графиня, под предлогом утомления, приказала не принимать никого и допустить одного только защитника графа де-Колиньи.
– Благодаря вам, я только и видела во сне, что приступы, вооружения да битвы, – сказала она ему; – но если вы говорите с таким жаром, с таким огнем о делах военных, то что бы это было, если б вы заговорили о делах сердца?
– Та, кто доставила бы мне случай пролить мою кровь для славы его величества в славном предприятии, узнала бы об этом очень скоро.
– Как! вы согласились бы расстаться с ней?
– Да, но для того только, чтобы сделаться достойней её любви.
– Но разве она… графиня де-Монлюсон согласилась бы также?
– Кто вам говорит о графине де-Монлюсон? Не от неё же, полагаю, зависит экспедиция.
Олимпия улыбнулась.
– Вы так усердно хлопочете за графа де Колиньи, – продолжала она, – и никогда ничего не просите для себя самого. Почему это?
– А чего же мне еще просить, когда я сижу один с обер-гофмейстериной королевы, одного взгляда которой добиваются все придворные; когда-та, кто была Олимпией Манчини, самая прелестная из прелестных племянниц великого кардинала, благоволит меня принимать и выслушивать; когда наконец эта царица красоты, графиня де-Суассон, позволяет мне подносить к губам ручку самой пленительной женщины в королевстве?