Поведение Гуго совершенно успокоило маркиза де Сент-Эллиса: если б у него и оставалось еще сомнение после разговора с принцессой, то по одному голосу своего друга он бы мог теперь убедиться, каковы именно его чувства. Маркиз был счастлив, что может любить его по прежнему и особенно отказаться от вражды, которая и самому ему была бы и тяжела, и неприятна. Эта новая весна его сердца отразилась в горячих объятиях, которые Гуго, ничего не подозревая, мог приписать только радости маркиза от неожиданной встречи. Теперь, не видя больше в Гуго соперника, маркиз чувствовал себя способным на самые великодушные жертвы; к этому пробуждению прежней преданности примешивалась впрочем и смутная надежда победить наконец своим постоянством упрямое сердце Леоноры, которая не могла же вечно вздыхать о том, кто не любил её вовсе.
Что-то гордое и вместе покорное судьбе виднелось на лице принцессы. Она испытывала то внутреннее и глубокое счастье высокой души, которое проявляется вследствие принесенной любимому существу жертвы. Лицо её совершенно преобразилось: глаза блестели, а в улыбке сиял болезненный восторг мученика, который отрывает с восхищением грудь терзающим ее ударам.
Рядом с ней, опираясь на её руку, сидела гордо графиня де Монлюсон, еще взволнованная минувшей опасностью, но тронутая чувством, чистый источник которого изливался прямо в её сердце. Она рада была и тому, что любила, и тому, что в себе самой чувствовала отзыв на эту любовь. Восхищенный Гуго опять видел в глазах её тот же взгляд, как в тот день, когда она отметила ногтем знаменитый стих Корнеля:
Sors vainquer d'un combat dont Chimène est lepris,
[6]– но этот взгляд был теперь еще теплей и еще нежней.
Цезарь и кавалер держались немного в стороне, оба взволнованные одинаково мрачными мыслями: ненависть и ревность в них были отравлены еще сознанием, что они унижены, побеждены. Весь так искусно составленный план их, смелое похищение, дерзкая попытка сделать из графа де Шиври герцога д'Авранша и обладателя одной из самых прелестных женщин во всей Франции, – все это обратилось в прах, пропало, рушилось от простой случайности, в ту самую минуту, когда удача уже казалась так верною и так близкою. Змеи грызли сердце Цезаря. Какая месть может быть достойна его злобы и его гнева?
У Лудеака этот пожар страстей раздувался еще бурей зависти. Он видел перед собой Монтестрюка, против которого он ковал уже столько замыслов и который уничтожал их все один за другим, как будто бы какой-то добрый гений шел с ним рядом; подле этого соперника, молодого, прекрасного, с незапятнанным именем, с непобедимой шпагой, – он видел итальянку редкой красоты, родственницу самых древних семейств Венеции и Флоренции, которая охотно бы отдала свою княжескую руку бедному дворянину из Арманьяка и которая не удостаивала заметить любви его самого и даже не заботилась об его существовании.