Когда жертвуешь, это и есть любовь, – думала Ася последние двадцать лет. Когда согласилась уехать из приморского города; когда бросила живопись, потому что надо зарабатывать деньги; когда начала красить волосы в иссиня-чёрный цвет, потому что Он (в ту пору даже мысленно – «Он», с большой буквы) больше любил брюнеток; когда ложилась под хирургический нож, чтобы улучшить грудь; когда стирала руками его рубашки, которые были слишком хороши для грубой стиральной машины; когда среди ночи шла за вином; когда под тяжестью его взгляда безропотно уходила из дома, оставляя его наедине с очередной симпатичной подружкой; когда покорно резала на лоскуты свои старые, все, что остались, картины под вопли: «Ненавижу слюнявое бабье дерьмо!» А потом стало нечем жертвовать. Не осталось у неё ничего.
И его тоже не стало, так что всё честно. Погиб так же бессмысленно дико, как жил: сел пьяным за руль, просто так, ей назло, чтобы умоляла и плакала; обычно спектакля минут на двадцать хватало, но в тот вечер не помогло, он только сильней разозлился, вышвырнул её из машины, уехал, и всё. Асе казалось, он не просто умер, а к смерти, как к новой бабе ушёл.
Все, кто знал их обоих, говорили, Асе крупно в ту ночь повезло – что осталась жива, цела, без обузы, зато с квартирой, откуда муж постоянно грозил её выгнать, а теперь она сама вынесла на помойку его вещи и общую мебель, чтобы от прежнего страшного «мы» не осталось ни единого следа; в каком-то смысле, получилось даже смешно. Только поздно. Года четыре назад, пожалуй, ещё бы смеялась сквозь слёзы, а теперь ни смеяться, ни плакать некому. Больше нет никого, – каждое утро думала Ася, разглядывая в зеркале невысокое крепкое тело, которое ей не то что своим, а даже смутно знакомым уже не казалось. Пустое, как дом, покинутый настоящим жильцом.
Из трёх работ Ася оставила себе только одну – ту, которой раньше стыдилась и скрывала от всех. Четыре уборки, всего двадцать часов в неделю, этого достаточно, чтобы оплатить коммуналку и покупать еду. И больше никаких компьютеров, никакого дизайна и ретуширования, никаких заказчиков с их капризами, никаких исправлений, никакой переписки, хватит, всё.
Когда никто не требует зарабатывать деньги, а жить больше некем, можно просто бездельничать, и это настолько лучше чем ничего, что ради одного этого каждый день почти с удовольствием просыпаешься, заново соглашаясь не умирать. Можно подолгу лежать на тахте, которую подобрала на улице и как-то затащила в квартиру, на четвёртый этаж, потому что чужая, не «бывшая наша», этим и хороша. Можно есть хлеб, потому что больше не надо быть худой и красивой, никто не отлупит за лишние три кило. Можно смотреть кино, оно интересней и уж точно гораздо приятнее жизни, там мучают других людей, а не тебя. Можно гулять по городу и сладко его ненавидеть за то, что когда-то сюда переехала, потому что ощущать ненависть, даже такую нелепую, почти безадресную приятней, чем не чувствовать совсем ничего, – вот о чём думала Ася, стоя на мосту через реку, куда каждый день приходила, сама не зная, зачем. Может быть, чтобы устать от этой глупой реки и наконец решиться уехать отсюда обратно, к морю? В любом случае это не помогало. Нет никакого смысла хлопотать с переездом. Незачем ехать к морю, когда некем к нему хотеть.