– Нет. Спасибо за заботу, но нет. Я не из тех людей, кому становится легче, когда они выплакиваются. Я переживаю эту боль снова и снова, мне не полегчает. Мамы не вернуть. Зачем ворошить больные воспоминания?
– А хорошие?
– А хорошие всегда при мне.
– Я соскучился, – ласково сказал Генри.
– Что? Но мы же здесь всегда рядом, – рассмеялась Оливия.
– Между нами все как-то не так, – ответил он. – Дома мы были вдвоем, даже когда рядом был Итан. Здесь я лишний, здесь ты – с Клариссой, даже когда рядом с Клариссой я. Мне тебя не хватает в этом большом доме.
Оливия очень нежно посмотрела на Генри. Она была в майке и пижамных шортах. Все, как дома. У них дома. Она обняла его, стала целовать в шею. Генри отвечал тем же. Они любили друг друга так же страстно, как и прежде. Оливия хотела доказать ему, что ничего не изменилось, что между ними все также, как и было до приезда сюда.
Все. За исключением того, что на мгновение за спиной Оливии Генри увидел парня. Он готов был поспорить, что это были те самые кроссовки и джинсы, футболка выглядела чистой и красиво облегала развитый мускулистый торс под ней. Глаза были на месте. Парень выглядел вполне живым, на вид – около сорока лет. Генри вскрикнул, но Оливия не обратила на это никакого внимания, а через секунду за ее спиной уже никого не было. Генри изо всех пытался не подавать виду, что что-то не так. Он не хотел пугать Оливию, но уже знал, куда пойдет, когда она заснет.
Спускаясь на первый этаж, Генри снова думал о том, что ведет себя также, как большинство героинь в глупых малобюджетных фильмах ужаса, но теперь уже наяву. Наверняка наяву. Но он шел не в подвал, а в галерею, к тому же на этом этаже расположена комната Клариссы, а прямо над ним – комната, где спит его Оливия, да и что может быть опасного в галерее? Это всего-навсего комната с картинами на стенах.
Он включил свет и повернулся лицом к стене, на которой висели портреты. Та, другая, взрослая Оливия смотрела на него холодным взглядом, но Генри готов был поклясться, что, добавь этому взгляду немного тепла и нежности, он был бы точно такой, как у его любимой девушки. Он перешел к портрету юной Клариссы. Несомненно, тот был написан давно. Генри подошел ближе. Он смотрел в ее глаза, хотя было ощущение, что это она смотрит на него своими голубыми глазами, которые излучали то ли страсть, то ли печаль, то ли ненависть. Он определенно знал их.
Генри подошел к полотнам, на которых были изображены Абигейл и две ее дочери. Та, что была старше, выглядела очень серьезной девочкой, младшая же весело и так по-детски улыбалась, что портрет больше напоминал фото, сделанное в удачный момент. Художник постарался, ведь в то время редко изображали такие улыбки. «Всякий портрет, написанный с любовью, – это, в сущности, портрет самого художника, а не того, кто ему позировал. Не его, а самого себя раскрывает на полотне художник», – пробормотал Генри слова Бэзила.