Кассета наконец закончилась, и пиала с чаем опустела, и от пиццы осталась лишь пустая картонная коробка, а настроение почему-то не поднималось. Одиночество жестко накрывало меня, вызывая тягостную маету, и в какой-то момент я даже решил позвонить Лисичке и позвать её на помощь. Время от времени мы проделывали с ней известные упражнения, дабы совсем не потерять форму, хотя признаться, это происходило все реже и реже.
Почему-то телефон у неё не отвечал. Выждав семнадцать гудков, я раздраженно бросил трубку, гадая, куда бы она могла податься в такую рань в воскресенье. Все нормальные люди в такую погоду по домам сидят. Снова в памяти всплыл странный сон, замысловато вплетаясь в действительность и потянув за собой цепочку самых фантастических предположений, от которых я поспешил избавиться решительным образом, включив погромче музыку.
Вот ведь воистину нерешаемая проблема– бежишь, бежишь от людей, но как только на самом деле оказываешься один, сразу наваливается такая тоска, что кажется, никаких сил не хватит справиться с ней. В тяжкой битье вырвав финансовую независимость от мира, я всё равно остаюсь связанным по рукам и ногам крепчайшими узами, не имея возможности разорвать душевную преданность ему. Наверное, Ангел прав– тягостный плен мирских иллюзий, в котором пребывает душа, со временем оказывается настолько привычным и естественным, что она уже не предпринимает попыток убежать от него. Всецело предаваясь во власть своего поработителя, ей по-настоящему страшно лишиться этого сладкого рабства. Лелея призрачную мечту о побеге из своей темницы и даже совершая внешне бунтарские поступки, демонстрируя протест против заключения, хитрый узник предусмотрительно привязывает к ноге длинную верёвку, чтобы легче было найти дорогу назад. Себя-то не обманешь: кто хочет уйти, тот просто тихо уходит, а для остальных подобный бунт против мира– лишь один из способов привлечь его внимание и утвердиться в нем. Даже в тяжких условиях плена каждому хочется устроиться с максимальным комфортом, а когда он уже обеспечен, то стоит ли убегать от него? Но кто может признаться в этом не то, что другим, а самому себе? И приходится делать вид, что борешься с миром, когда на самом деле эта борьба изначально фальшива и ты уже побежден, потому что, воюя против всех и вся, ты забыл выпустить из тюрьмы собственную душу. Казалось бы, вот она свобода, один только шаг, но… Судорожный рывок заботливой верёвки, и весь твой побег оказывается очередной фикцией, гнилым плодом извращенного воображения. И вдруг понимаешь, что на самом деле тебе очень нравится роль эдакого парии, непонятого миром и отверженного им, которую ты вдохновенно играл все это время. Такое вот кино с эффектом присутствия. А что за кино без зрителей? И в этом свете стоит ли так ханжески осуждать кинематограф, когда, в общем-то, занимаешься тем же самым, только на другом уровне? Или это вполне объяснимая ревность к конкуренту, обладающему неизмеримо большими возможностями в производстве иллюзий? Разве не хотелось бы, чтобы этот нескончаемый сериал с тобой в роли тебя выдвинулся на первые строчки в мировых рейтингах? А может, ты мнишь себя непризнанным гением, стоящим выше скотских желаний и чувств грубой толпы, и твое кино лишь для избранных, способных оценить тонкость и чуткость твоей души? Но ведь нет коренного различия в градациях лжи, по своей сути она так и остается ложью, где отдельные детали не имеют значения, даже если кажутся правдоподобными. Твой фильм всегда будет лишь жалким подобием реальности, которую ты потерял в погоне за призраками. Красочный мираж глумливо растворится, и ты вновь окажешься в пустоте, обреченный снова заполнять её неверными грёзами. Суета сует, все суета.