Время шло. Ирис, едва ей исполнилось восемнадцать, выскочила замуж за продюсера, и, хотя их брак вроде бы держался, я беспокоился за нее. Я часто высказывал свои опасения Эллеке. Хотя ему было фиолетово на потенциальные страдания далекой поп-звезды, он выслушивал меня с вежливым интересом.
– Ты не веришь в их любовь?
Я не верил. Я считал, что продюсер такой же, как те – Дитрек, Человек-Порошок. Извращенец. С такими может быть даже весело, а потом просыпаешься и понимаешь, что теперь не понятно, как после всего этого жить.
От Человека-Порошка ушла жена, и он переехал из центра города на окраину. Его паранойя значительно поубавилась, а похотливость, напротив, возросла, но это была уже не моя проблема, хотя я и жил у него во время своих загулов. Я шантажировал его и не переставал радоваться, что теперь могу добиться от него всего (белого, искрящегося, сыпучего всего), не предлагая взамен свою задницу. Человек-Порошок, можно сказать, напросился сам. Он здорово оторвался в своем новом жилище, превратив его в склад видеотехники. В один идиллический вечер он решил снять видео с моим участием – чтобы скрашивать другие, не столь идиллические вечера. У него были одни планы на пленку, а у меня, менее сентиментального и более практичного, другие, и, как я решил, мои планы будут позначительнее, нежели подрочить на сон грядущий, так что пленку я спер. Человек-Порошок обиженно сказал, что доверял мне. Я ответил, что нельзя же в сорок с лишним лет быть таким кретином. Он выдавал желаемое по первому требованию, но не думаю, чтобы он так уж сильно трепыхался от моих угроз, хотя в «открытой» жизни был уважаемым и состоятельным, занимал какой-то пост, и ему было что терять.
Он совсем съезжал. Убедил себя, что в глубине моей сумрачной душонки горит незатухающий огонек привязанности к нему.
– Я же нравлюсь тебе, на самом деле? – спрашивал он.
Я отвечал, что скорее трахну дохлую собаку, десять дней провалявшуюся на жаре, и потом сожру ее, чем испытаю к нему симпатию. Он принимал мои слова за шутку и лыбился. Он постоянно говорил мне – так же, как говорила моему отцу моя мать:
– Ты такой красивый, ты такой красивый, ты такой красивый, – и смотрел на меня преданными глазками.
Я обращался с ним как с последним дерьмом, разговаривал на языке шпаны, называл его «Порошок» и никогда по имени. Ходил по его дому в уличной обуви, все разбрасывал. Он спрашивал:
– Можно мне дотронуться до тебя?
Моя улыбочка была широченной:
– Никогда больше.
Если бы от презрения умирали, он был бы давно мертв.
– Почему ты так обращаешься со мной? – скулил он. – Чем я заслужил твою жестокость? Я же всегда любил тебя.