– Не все равно. Я хочу, чтобы с тобой все было хорошо.
– Да что ты знаешь о «хорошем» для меня?
Он заглядывал мне в глаза, пытался обнять меня. Я отталкивал его с такой злобой, будто не было в этом мире никого, кого я ненавидел бы больше.
– Науэль, я не твой враг, – объяснял он тихо, осторожно, как будто боялся спугнуть. – Я беспокоюсь о тебе. Ты мне нужен. Неужели это сложно понять?
Это было невозможно понять. Никто не беспокоится обо мне. Я никому не нужен. Не знаю, зачем Эллеке напридумывал все эти глупости.
– Ты не знаешь меня.
– Я люблю тебя.
Никто не любит меня.
– Ты не знаешь меня, если говоришь так. Кого тогда ты любишь?
– Я люблю тебя.
Снова эта бессмысленная фраза. Слова вползали в мои уши, словно отвратительные насекомые, уже извивались где-то в мозге. Мне хотелось выскоблить их из себя.
– Я не могу это слушать! Оставь меня в покое!
В один момент я уговаривал себя быть добрее, не ранить Элле, но в следующий становился холоден, как смерть. Я могу говорить что угодно, но я не могу задеть кого-либо, нет. Между мной и другими людьми стена, которую мне не удастся разбить – ни для того, чтобы ударить, ни для того, чтобы дотронуться. Я слишком незначителен, чтобы мои слова или поступки могли иметь для кого-то значение.
– Пожалуйста, хватит, – просил Эллеке.
И одновременно я умолял его мысленно: «Просто признайся, что тебе все равно. Не зли меня своим спектаклем. Просто признайся, что ты ничего ко мне не чувствуешь, будь со мной честным».
Я сматывался в свой мирок, запирал его ото всех, ослеплял глаза искусственной красотой, оглушал уши музыкой. Второй альбом Ирис отчего-то казался мне печальным. Хотя Ирис пела о счастливых днях, я улавливал в ее голосе сожаление. Все замечательно, все прекрасно, так прекрасно и замечательно, как никогда не было и не будет. В интервью она старательно отметала вопросы касательно слухов о неверности ее мужа. Я пытался представить: где она сейчас? что на ней одето? что она делает? о чем думает? может быть, ей грустно? Если так, мне хотелось бы утешить ее. Для нее я был самым добрым человеком на свете – потому что она ничего не знала обо мне, не могла прикоснуться ко мне или бросить меня; потому что я не мог причинить ей вред и не должен был ради нее отыскивать песчинки золота в тоннах моего дерьма, выжимать из себя доверие, перекручивая себя, как половую тряпку. Но и тех капель, что я мог бы выдавить, было недостаточно.
Я чувствовал, что скоро брошу Эллеке. Я еще не представлял, как я это сделаю, но понимал, что это неизбежно. За все, что я сделал ему, я ненавидел себя уже, кажется, больше, чем любил его. Я не мог терпеть это издевательство больше. Даю себе время на сборы и ухожу.