— И это ты называешь любовью?
— Ну а что я говорила? Ты никогда не знал, не понимал, а возможно, по-настоящему не любил ни одной женщины. Мы все были для тебя просто зеркалами, в которых ты видел только прекрасного, обожаемого и лично тобой горячо любимого — себя!
— Слушай, ну ты что? Совсем озверела? Хватит меня пилить!
— Черт с тобой… Не буду…
В Сомово я возвращаюсь среди ночи уже. Верхом, или, как Гашка говорит, «верхи». Кобылка, поцокивая новыми подковами, выносит меня шажком на площадь перед мэрией. Тут никого нету, кроме картонного Зюньки и патрульного «жигуля», возле которого сидят все тот же сержантик Ленчик и майор Лыков.
На этот раз дуют не пиво, потому как Лыков тут же накрывает газеткой бутыльмент и закусь.
Он выходит мне навстречу и ухмыляется озадаченно:
— То понос, то золотуха. Уже лошади по центральной площади, как по конюшням, разгуливают. Да еще белые. Лизавета!
Я, не поднимая головы, останавливаюсь и спешиваюсь, то есть сползаю задом через круп Аллилуйи вниз, потому как набила ягодицы до ужаса, от седла отвыкла, и пятая точка у меня горит синим огнем.
Но это вовсе не та боль, от которой я плачу вовсе не суровыми мужскими слезами.
— Ну ты у нас прям всадник без головы. На кой черт тебе еще и копыта? Ну, на метле я бы еще понял…
— Ой, Серега-a-a…
Я утыкаюсь ему в грудь и реву уже в голос, молотя его кулаками.
— За что, Лыков?! За что?!!
И он невольно гладит меня по голове, ничего не понимая. Только бурчит:
— Чего «За что?» «И почему?» Тебе видней… Но я же тебя предупреждал… Ну не будет тебе здесь никакой жизни… дуреха…
Дом дедов темен. В саду я привязываю расседланную Аллилуйю рядом с коровой Красулей. И прошу их:
— Вот что, девки. Не брыкаться мне тут, не бодаться. Хоть вы живите как люди.
Втихую, чтобы никого не будить, я добираюсь до кабинета и плюхаюсь в темени на дедов диван.
Подо мной кто-то испуганно вскрикивает.
Я вскакиваю и нашариваю кнопку ночника. На постеленном диване сидит Элга в ночных одеяниях, вся в креме, сонно щурится.
Я вздыхаю так, словно у меня не просто гора — целый горный хребет с плеч свалился.
— Господи, Карловна. Как же я по тебе соскучилась!