Кузьма грызет кончик седоватого командирского уса и сплевывает. Он у нас все больше становится похож на пожилого пожарника, который всегда приезжает к очагу возгорания, когда уже все сгорело. И страшно бесится от этого.
— Думаешь, меня не мучает?
— Может быть, именно тебе имеет смысл навестить ее? Мы могли бы помочь ей немножко… хотя бы деньгами…
— Кому помочь, Элгочка? Да она мне Марго Монастырской вовеки не простит! Пошлет меня за Можай и даже дальше. Для нее теперь что я, что сам Сенька — без разницы. Ну что ты там для нас на сегодня напрограммировала?
— Выбирай! Два билета в консерваторию, на Шопена, или ужин у меня дома, то есть у нас… Молодая духовочная овечина, то есть баранина… Под соусом тартар… И с красным перчиком… Я немножечко учусь.
— Ну какой же Шопен против такого харча?
— Ты еще имеешь юмор, а у меня душа потеряла свое место. Я полагаю, что Лиз там очень и очень некомфортно. Не очень хорошо. У меня имеется такое ощущение…
— Какое совпадение, — угрюмо бурчит Кузьма. — У меня тоже. Ты меня прости, Карловна, но я все-таки дуну за Семеном… Должен же хоть когда-нибудь этот бардак с ним закончиться?
— О! Я понимаю. Ты имеешь свой долг. Это я понимаю, Михайлович, — расстроенно бормочет Элгочка.
Еще бы не расстраиваться…
Как-то она мне призналась, что в свои уже сорок с хвостиком старательно углубляет неизведанные ранее секс-познания и старается хотя бы теоретически освоить курс того, что известно нынче каждой десятикласснице. То есть втихую купила томину иллюстрированной «Камасутры», поменяла в своей квартирке прежний узкий, почти монашески-солдатский топчан на итальянский орехового дерева суперполигон с матрацем величиной с футбольное поле и даже притащила из какого-то бутика шелковые простыни, покрывала и наволочки из черного шелка с алыми абстрактными рисунками, намекающими на очень ночное и многое.
— Немножечко бордельно, Лиз, — как-то смущенно призналась она мне. — Но мне это нравится.
В том, что ей ночная практика с Кузьмой нравится гораздо больше углубленно осваиваемой теории, она не призналась. Это и так было ясно.
Плюнув на все, я выволакиваю Гогину индюшку из духовки, волоку ее на веранду, кромсаю сочные помидорищи, вскрываю глиняные бутылки со всякими цинандалями и устраиваю себе не просто пир, который нынче ни одна грузинская княгиня себе не позволит, но могучую обжираловку…
Часа через два я начинаю разговаривать с Сим-Симом, который, оказывается, сидит за столом на веранде напротив меня в домашней венгерке со шнурами и сосет свою пенковую трубку. Туманский, как всегда на ночь, чисто выбрит, чтобы не колоться, опрыскан классным гавайским парфюмом, который припахивает мускатом и ромом, глаз своих на меня не поднимает и что-то жалко и невнятно пытается бормотать в свое оправдание…