— А цветы? Цветы-то? Я же все-таки дама, Степан Иваныч? Это мне, да? Ну вы настоящий мужчина! Вот спасибо!
Женщины балдеют от моей наглости, но Степан Иваныч неожиданно оказывается на высоте. Он снимает со стола роскошный громадный букет в «золотой» фольге, перевитый державной лентой, явно приготовленный для Зиновия, и отдает мне. И даже целует руку.
— Есть претензии?
— Ну что вы? Какие претензии? Мне еще позволено по городу ходить, не спотыкаясь… Уже счастье…
Мы вываливаемся из мэрии, облегченно вздыхая, и нос к носу нарываемся на Ирку, которая перевязывает галстук сопящему Зюньке.
И проходим мимо них как мимо столбов.
Ирка охает потрясенно за моей спиной:
— Нет! Ты… ты видел?! Это же мой… мой букет… Я же его для тебя приготовила! С Москвы тащила! Для тебя!!
В три шага Горохова настигает меня, хватает за шиворот и вопит так, что город Сомов немедленно просыпается от полуденного сна, по крайней мере в районе мэрии:
— Ах ты, гадина! Мало тебе моего сыночка, так ты и тут все мое себе гребешь! Твое это? Твое, да?! Отдай!
Она дергает букет из моих рук.
Я прикидываю, с какой стороны мне ловчее съездить по ее распаленной морде, хлещу сначала слева, потом добавляю справа.
Швыряю растрепанные цветочки ей под копыта.
Горохова бросается к Лыкову, который почему-то влез по задницу под капот своего «жигуля». Зюнька просто сидит на бордюре, уткнувшись лицом в ладони.
Ираида тормошит Лыкова, задыхаясь:
— Ты видел, Лыков?! Нет, ты это видел, Лыков?! А ну оформляй, Лыков! Телесные! Ну что ты на меня пялишься, Лыков?
Серега утирает масляные руки вехоткой и как бы ничего не понимает:
— Ты про что, Ираида? Свечи менять надо. Вот это я вижу. А ты-то про что?
— Завилял? Уже? Ну и сволочь же ты, Лыков! — шепчет Горохова.
— Сливку хошь?
Во второй половине дня Артур Адамыч закладывает в городском ломбарде фамильные золотые часы, карманные, марки «Павел Буре», на потертом ремешке, с фарфоровым циферблатом.
Доктор Лохматов приносит какую-то заначку из своего врачебного содержания, которую он откладывал на турпоездку в Испанию.
Нина Васильевна стыдливо признается, что на сберкнижке давным-давно вольные ветры свистят.
Я прикидываю, что бы можно толкнуть из дедушкиного наследства. Ничего приличного не осталось, кроме лабораторного микроскопа времен Очакова и покоренья Крыма.
Гаша покуда загадочно молчит.
Я пишу Гришкиными красками на большом листе объявление и бодро командую доктору:
— Лохматик! Присобачишь на воротах, когда уходить будешь. Часы приема избирателей по личным вопросам. Ну прямо как у дантиста.
— К дантисту как взвоешь — так и побежишь, — вздыхает Гаша. — А к тебе-то кто пойдет? С чего? Вон даже листовочки наши с заборов Ираидка лично посдирала. Обиделась. Нет, как ты ее цветочками, а?