По мнению Дитте, я чувствовала себя лучше. Она постоянно писала мне письма, но я ей отвечала не всегда, особенно поначалу. В последнее время у меня вошло в привычку снова писать ей. Очевидно, это и стало признаком моего выздоровления. Другим доказательством тому, как сообщила Дитте, стало неожиданное письмо от Лиззи.
Миссис Ллойд пишет это письмо. Как хорошо, что Лиззи попросила об этом. Она хочет написать следующее: «Все здесь очень высокое, глубокое и бесконечное. Возможностей покончить с собой — полно. Но Эсси, похоже, даже не пытается и каждый раз возвращается домой». Жаль, что не все люди выражаются так прямо.
Мне действительно было лучше? До Шропшира я чувствовала себя как на эшафоте: уберут подмости Скриптория — я упаду и разобьюсь. Сейчас так не казалось, хотя в моей душе была трещина и я подозревала, что она уже никогда не исчезнет. Я вспомнила, как миссис Ллойд впервые пришла к нам на чай и Лиззи извинялась перед ней за треснутую чашку.
— Из-за маленького скола чай не прольется, — сказала миссис Ллойд.
* * *
В наш последний день небо порозовело — как прощальный подарок, подумала я. Лиззи устроила пикник с сыром, хлебом и маринованными огурчиками миссис Ллойд. Мы расположились на лужайке рядом с домом.
— Божественное место, — сказала она, не отрывая взгляд от Венлок-Эдж.
— Ты действительно так думаешь, Лиззи?
— О, да. Я здесь Бога чувствую больше, чем в церкви. Здесь мы все как будто без одежды, без мозолей на руках, которые указывают нам на наше место, без акцента и слов. Ему все это неважно. Для него имеет значение только то, что находится у тебя в сердце. Я никогда его так сильно не любила, как должна была, но здесь у меня получилось.
— Почему это? — удивилась я.
— Наверное, потому что здесь он впервые меня заметил.
После ее слов мы долго молчали. Пробившись сквозь облака, солнце медленно садилось за Венлок-Эдж и видневшийся позади него Лонг-Мынд. Они казались тенью друг друга.
— Как ты думаешь, простит ли он меня когда-нибудь?
Это была всего лишь мысль, но я поняла, что сказала ее вслух.
Лиззи молчала, и Лонг-Мынд наконец проглотил уходящее солнце, оставившее после себя пейзаж синих холмов. Когда Лиззи встала и ушла в дом, я поняла, что нуждаюсь в прощении не от Бога, а от нее. Я представляла, в каком затруднительном положении она находится. Ей хотелось бы подбодрить меня, но она не могла соврать перед лицом Господа.
Гул, стоявший у меня в ушах после Ее рождения, тень в моих глазах, тупая боль в руках, ногах и груди — все сразу ушло. Я могла слышать, видеть и чувствовать с такой остротой, что у меня перехватило дыхание и я испугалась. Мне стало холодно, и я задрожала. В воздухе пахло дымом. Я слышала пение птиц, зовущих своих родных в гнезда. Их пение было таким чистым, как перезвон церковных колоколов. Мое лицо было мокрым от слез утраты, любви и сожаления. И в эти чувства вплелась нить постыдного облегчения.