Поэтому «долгую революцию» Уильямса можно рассматривать исключительно с точки зрения привилегий и власти и преодоления обоих демократией. Было бы неверно утверждать, будто его вера в демократию безгранична, ибо если что-то и ясно из проникнутых недоверием строк, так это то, что Уильямс не питает безграничной веры вообще ни во что. Все, что он готов предложить, – это просто «больше демократии». Иногда он выражает эту мысль в наивных обобщениях:
Демократическая революция… настойчиво и изобретательно призывает нас взять власть над собственной жизнью и отныне направлять ее… Промышленная революция и революция в средствах коммуникации в полной мере могут быть поняты только с точки зрения прогресса демократии. Его нельзя свести к обычным политическим изменениям. В конце концов, его понимание настойчиво требует концепций открытого общества и свободно сотрудничающих индивидов. Лишь с их помощью можно высвободить творческий потенциал изменений в рабочих навыках и коммуникации… [Ibid., p. 140–141].
Впрочем, таков уж пессимистичный нрав Уильямса, что он сразу же обрывает эту линию мысли. Писатель скрывается за завесой из оговорок, намекая на решение, гораздо более сложное и тонкое, чем любой выход, который он предлагает напрямую:
Долгая революция, которая занимает сейчас центральное место в нашей истории, нужна не для установления демократии как политической системы, или справедливого распределения основных товаров, или общего доступа к средствам обучения и коммуникации. Такие изменения, достаточно сложные сами по себе, в конечном счете черпают смысл и направление из новых представлений о человеке и обществе, которые многие пытались описать и интерпретировать. Возможно, эти концепции могут быть даны только в опыте. Метафоры творчества и роста способствуют внедрению этих концепций, но акцент теперь должен быть сделан на частностях, поскольку они утверждаются здесь или нигде… [Williams, 1961, p. 141].
В сугубо английской манере Уильямс привносит некоторые моральные детали, отсутствующие в теории гегемонии Грамши. Основная цель «Культуры и общества, 1780–1950» – определить практики, которые либо способствуют, либо мешают «подлинной демократии», обещающей освобождение рабочему классу. Уильямс стремится устранить из исследования культуры любой намек на элитарность или предположение о том, что культура – это ценность, доступная лишь немногим. В той степени, в которой культура определяет элиту, она не имеет ценности. В этом английский мыслитель, конечно, отличается от Грамши, который желал, пусть и неосознанно, заменить одну образованную элиту другой и поставить коммунистических интеллектуалов у руля. Уильямс не намеревался привести кого-либо к власти, а хотел изменить всю культуру так, чтобы она стала общим достоянием.