«Долгая революция», которую превозносит Уильямс, более подробно была описана мыслителем, на которого он ссылается лишь однажды, – Алексисом де Токвилем. Согласно последнему, эгоцентризм, индивидуализм и фрагментация общества стали отдельными чертами «неизбежного» продвижения демократии. В книге «Демократия в Америке» (1835) он утверждал, что «принцип равенства», изобретенный далеко не рабочим движением (которое вообще едва ли существовало, когда писал Токвиль, и совершенно точно не в США), направлял европейское развитие начиная со Средних веков.
Пророческий анализ Токвилем «равенства в существовании» заставляет задуматься. Ибо он показывает, что изменчивость социальной среды и культурная посредственность, которые, по Уильямсу, являются результатом наличия привилегий и власти, на самом деле представляют собой результат демократического процесса. Именно размывание привилегий, исчезновение различных классов и сословий, ликвидация наследственных прав приводят, согласно Токвилю, к тому, что люди откалываются от сообщества. Эти изменения делают благочестие и преданность излишними и пробуждают желание построить общество на основе договора, личной выгоды и согласия. С этим можно не соглашаться. Но следует признать: Уильямс слишком опаслив в интеллектуальном плане или чересчур эмоционально вовлечен, чтобы принять вызов.
Это нежелание выйти за пределы своих предвзятых выводов – главный недостаток последующих работ Уильямса. Как и многие из тех, кто вложил слишком много любви в образ воображаемого друга, он переплавил свои эмоции в ненависть к воображаемому врагу. Низший класс теряется из виду, тогда как главным объектом его внимания становится высший класс. В «Деревне и городе» бурлящий ресентимент лежит в основе как предпосылок, так и заключения, сопровождая читателя на всем протяжении одного из самых одномерных обзоров английской литературы, когда-либо получавших признание в академической среде. Возможно, именно чувство безысходности, навеянное ностальгией, побуждает Уильямса в этой книге с такой мстительностью относиться к тоске по прошлому других людей. В частности, так он обходится с чисто английской ностальгией, основополагающей для нашей социалистической традиции и ищущей идеал социальной гармонии в деревенском прошлом.
Уильямс, конечно, прав, подмечая упрощенческую пасторальность такого отношения. Но в той же мере он ошибается в том, что ничего не видит, кроме нее. Он настолько переполнен антипатией к привилегиям, патронажу и праздному досугу, что ни один писатель, склонный признать, что в высший класс входят все-таки люди, не избежит его осуждения. Краббу, чье главное преступление состояло в том, что он был духовником герцога, нужно было устроить взбучку за его «статичное» видение общества. За то, что он осуждал богатых, но этим и ограничивался. Джейн Остин подвергается критике за «меркантильные» взгляды и мораль, позволившую ей замкнуться в стенах загородного дома, не замечая и не чувствуя нищеты, начинающейся за воротами. По всей книге упоминаются писатели, которые пытались показать общество как есть, осознавая в то же время, что люди живут на различных социальных уровнях, с разным укладом. И в любом случае несовершенны.