Уильямс представляет свою ненависть к высшему классу как проявление отвращения к капитализму. Но даже если ему удается скрыть это от себя, от читателя не утаится то, что тема капитализма привлекает его внимание недостаточно даже для того, чтобы начать анализ. Враждебность Уильямса направлена на «имущих» от лица «неимущих» без разбора, независимо от того, о каком социальном порядке идет речь и какие потребности не удовлетворены. К концу книги иконографическая интенция направляется не на друга, а на врага или, скорее, на идеализированного друга, приобретающего привлекательность только на фоне вопиющей безнравственности противника:
Мужчинам и женщинам, которые пришли из деревни в город, не нужно было рассказывать, что они потеряли. Это было не более необходимо, чем говорить о том, за что они могут побороться в своем новом мире… Но в таком случае очень важно, как трактовали их деревенский опыт… за или против них в процессе того, как они пытались перестроиться. Выборка из опыта – взгляд землевладельца или местного жителя, «пасторальный» или «устоявшийся» образ – создавалась и использовалась как абстрактная идея против их детей и внуков: против демократии, образования и рабочего движения [Williams, 1973, p. 271].
Поэтому Уильямс отвергает традицию английской пасторальной литературы, добавляя:
Я наблюдал за тем, как это (если коротко, раскритикованное выше сложное отношение. – Примеч. авт.) устанавливалось как общепризнанное – особенно в сфере литературного образования, – [и] ощущал это как вызов в условиях продолжающегося кризиса и разделения. Песня земли, деревенского труда, удовольствия от того, что мы делим физический мир со многими живыми существами, слишком важна и проникновенна, чтобы быть отброшенной в озлобленном предательстве, на радость убежденным противникам любой многообещающей и подлинной независимости и обновления [Ibid., p. 325].
Такие цитаты типичны для позднего Уильямса: клишированные, неясные и звучащие как лозунги. С потерей уверенности в романтическом социализме «Долгой революции» и «Пограничного края» писатель все большее значение в своих сочинениях придает подобным призывам. Не умея или не желая проанализировать свою любовь и ненависть, вместо этого он находит точку опоры в определенных «ключевых словах», на которых держится магия социализма и которые могут быть использованы для создания иллюзии теории там, где ее нет.
Одним из таких слов является «революция», которое было так же дорого Уильямсу, как и Альтюссеру, хотя и применялось им в гораздо более широком значении, по сути, в смысле любой трансформации, к которой он относился положительно. «Современная трагедия» превозносит «животрепещущую альтернативу» нашего времени, которая заключается в «признании революции единым действием живых людей» [Williams, 1966, p. 65]. Здесь язык уже говорит о многом. Уильямс не