и т. д.). Это активно предотвращает такое понимание эстетического отклика, которое не предполагает привычки (или права, или обязанности) суждения» [Williams, 1976, p. 76].
Подразумевается, что авторитет доктора Джонсона, Ф.Р. Ливиса, Т.С. Элиота и всех остальных великих «потребителей» литературы основывается на том сомнительном предположении, что литературный отклик и литературное суждение – это одно и то же. Слово «потребитель» необходимо здесь для того, чтобы снять чары, завлекая нас заодно в социалистический лагерь. Предполагается, что, отвергнув «потребительство», мы без всяких возражений признаем: существует другой способ понимания литературы, на уровне «конкретности», характерной для «практики».
Таким образом, Уильямс обращается к идее Грамши, что революционная практика предполагает овладение культурой. И воображает, что может сделать это, просто переиначивая значения слов. Будто можно отменить в нескольких строках всю традицию не только английской литературной критики, но и эстетической философии, берущей начало у Канта и утверждающей неразрывность эстетического опыта и эстетического суждения. Уильямс никак не понимает, что кто-то может аргументированно отстаивать то, что он отвергает. Напротив, он представляет опровергаемую позицию так, как будто это просто неосознанная предпосылка языка критики, включенная в классовое сознание буржуазного врага.
Полагаю, что словесная магия позднего Уильямса возникает из желания любой ценой поддерживать уровень эмоциональной вовлеченности и отвлекать внимание от любых аргументов или наблюдений, которые раскрыли бы самообман. Эта позиция привела его не только к «этимологической» установке в «Ключевых словах», но и к попытке спрятать свои взгляды в коробе из абстракций новых левых. Гореть втайне ото всех – не значит погаснуть, и зарево неистовых страстей из «Деревни и города» продолжает освещать темноту:
«Искусство» как категорически обособленное измерение или корпус объектов; «эстетическое» как отделимый внесоциальный феномен. И то и другое были разрушены возвращением к изменчивости, относительности и множественности реальной социальной практики. Мы можем, следовательно, более четко увидеть идеологическую функцию специализирующих абстракций «искусства» и «эстетического»[115].
Это жаргон писателя, который заключил свою мысль в языке, над которым не властен. Все мы можем догадываться о том, что из этого следует. А именно, что категории «искусство» и «эстетическое» полностью относятся к капиталистическому способу производства и вступили в силу одновременно с изготовлением товаров для обмена. Но этот вывод следует по логике ритуальных заклинаний, а не аргументации. Только эмоциональное напряжение текста напоминает о существовании автора, потрясающего кулаком в сторону сокращающегося горизонта, пока лодка истории уходит в море.