— Короче, просто капец! — продолжала вещать пышущая праведным гневом Голубева. — Вот так живешь с кем-то рядом, общаешься. А он бац! И такое! Ну прикинь урод, а?!
— Кто? — с трудом выдавила из себя Надёжкина, пытаясь отогнать морок. Может быть, послышалось? Может быть, что-то не так поняла. Невозможно же, чтобы так!
— Так Басаргин, я ж говорю! — махнула ей Машка. — Прямо на вызове, Олька! Сам поехал ребенка спасать, а сам его отца из окна, говорят, выкинул, представляешь?
Не представляла. Чушь какая-то!
Он — не мог.
Она видела его на пожаре.
Он — не мог.
И Олька бы и рада это объяснить бестолковой Голубевой, но и слова из себя выдавить не получалось. Да она и не пыталась. Только смотрела на Машку во все глаза, видела, как та все говорила и говорила, открывая и закрывая рот, а внутри нее полыхало осознание случившейся непоправимой трагедии, и от этого, кажется, она уже почти ничего не слышала, каждую секунду борясь с наступающей на горло дурнотой.
— На него дело откроют, — беспощадно и уперто, нависая над Олей, рассказывала Маша, сверкая глазами, полными злости. Когда-то Ольке казалось, что Голубева красивая и вообще красивее других девчонок в части. А сейчас ей рядом с ней становилось все хуже, будто это Машка перекрывала ей кислород. — И правильно, я считаю, хоть потреплют, поделом. Правда, скорее всего, на тормозах спустят, там менты тоже постарались, но ты этих мудаков знаешь, те еще отморозки. Да и родители у Басаргина — батя ж главный экономист какого-то завода. При бабле, при связях. Точно отмажут. А мы с ним общались столько лет, Олька!
— Мы общались с человеком, который тебя, Маш, в прошлом году за твои косяки с журналами Пирожку не сдал. И еще и денег одалживал пару раз, — скрипучим голосом проговорила Оля, глядя на собственные пальцы, чтобы не смотреть в подружкино лицо, в котором не было ни капли доброты. Пальцы подрагивали. Она перехватила запястье и поняла, что почти уже плачет.
— Ну так то бытовуха! — возмутилась Машка. — А тут криминал! Его Пирогов в тот же день снял с должности. Грозил, что еще и добьется, чтоб звания лишили. Теперь фигушки он куда устроится.
— Курица ты, Голубева, — раздалось от двери, когда она замолчала.
Оля вздрогнула. Обернула голову к порогу. Каланча. Самый здоровенный в бригаде, тот, у которого мышечная масса вместо серого вещества в мозгу. Олины глаза, огромные, светлые, сейчас — зияющий черными дырами космос, а не глаза — уперлись в Жорика, и она снова хапанула воздух.
— С чего бы это? — приосанившись, поинтересовалась Машка. — Теперь-то, конечно, спишут на несчастный случай, чтобы часть не запачкать. А ты там был, чтоб языком молоть? Кто вообще там был? Дружки его?