Если что его и беспокоило, так это память. В ней бездонные ямы проступали, будто шел он по болотине — топ-топ… И беспамятство у него выходило странное: он хорошо помнил далекое прошлое, но ничего не мог вспомнить из вчерашнего и позавчерашнего. Видно, раньше он ходил посуху, а в последнее время его носило по болотам, уж это так. Носило-крутило, пока в больницу не занесло, леший бы ее побрал!
Больничные порядки Кузьма не одобрял. По крестьянской привычке вставал ни свет ни заря и отправлялся на задний двор пилить и колоть дрова. За это своевольство его поначалу ругали, потом махнули рукой: пилит, ну и пускай пилит. Больницу обслуживали старые ледащие женщины. Врач, встречая его в коридоре, неизменно щупал пульс, спьяну, как думал Кузьма, заглядывал в глаза и похлопывал по плечу: ступай, мол, коль не лежится. Кузьма выходил по первому ноябрьскому морозцу и в дровяном сарае находил лучковку. Лучковки он и дома любил — славные пилы. Ни от кого не зависишь, ни к кому не надо подлаживаться, катай, как бог на душу положит. А душа у него к делу лежала. Он раскатывал на чурбашики сосновые кряжи и хмыкал: «Мать честная! Хы… в санаторию привезли!» Не было для него секретом, что он в Бабаеве, совсем рядом от дома. В Бабаеве он и раньше бывал, на лесозаготовках, даже леживал с дизентерией в здешней больнице. Эти деревянные приземистые хоромины были ему знакомы, был знаком и врач Калина. Еще когда лечил дизентерию, просил: «Ты, Ряжин, меня не забывай, я веселых людей люблю». Имелась в виду гармошка, на которой наяривал бледный, как смерть, дистрофик. Она ли, не она ли помогла, но ушел он тогда из больницы прямо в лес, тоже попросив: «Ты, Калина, сам-то не помирай, надо еще повидаться на этом свете». Повидались вот, надоели уже друг другу.
Череда дней спуталась, но Кузьма был убежден: многовато он тут прохлаждается. Время отмечал по своему календарю — по смене белья, — а белье уже один раз меняли, стало быть, дней десяток есть. Он дал себе зарок: погостит здесь до второго белья, а потом махнет домой, в Избишино. С этой деревней тоже происходило что-то такое… Очередная ямина мешала ему вспомнить все доподлинно, но была какая-то беда. Не то затопляли деревню, не то сжигали. Он мысленно проходил по шести улицам и улочкам Избишина, но эти деревенские заулины при его появлении там разбегались в разные стороны. Разбегались, да и все, прах их бери! Никак нельзя было собрать их вместе, эти деревенские подворья. Стрекали прочь из его памяти, как Тонька-Лутонька. С Избишином происходило что-то неладное, и Кузьма готов был головой заступиться за Избишино да его не пускали, держали взаперти в этой проклятой санатории. Только и дозволялось вот — дров в свое удовольствие попилить. И это удовольствие Кузьма ощущал сполна — пилил, пока было что пилить. Он и сейчас играючи раскроил лучковкой сосновые кряжики и взялся за колун. Но тут вышел во двор доктор Калина и сказал: