Меня зовут…
— АРТУР ГОТФРИД?
Ну, да. Не удивлён, что Сенат не забыл мое имя — за столько-то лет.
Сразу ответить ему, впрочем, не удалось. Моё тело словно сдавила тысяча жгутов; Щупальца, или нечто на них похожее, в мгновение ока облепили меня как голодный удав мышку.
Я лишь ухмыльнулся. Конечно, я не мог шевельнуть даже пальцем — у всех свои понятия о гостеприимстве.
— Что-то ты совсем слабый стал, — едва выдохнул я; воздуха в лёгких хватало только на тихий хрип. — Раньше бы удушил.
— То же самое Мы можем сказать и о тебе, — Сенат колыхался, вновь собираясь из расплывшегося пятна; его глаза меняли форму и размер, не отрываясь от меня. — Мы больше не чувствуем былой мощи в твоём теле.
Что сказать… порой на встречах одноклассников люди и не так меняются.
Несколько пастей приблизились к моему лицу; хватка Сената усилилась, чёрная слизь медленно обтекала мою фигуру, заключённую в её объятия. Одна из зубастых челюстей приблизилась так быстро, что я почувствовал себя той девкой из чужого.
— Ты точно АРТУР ГОТФРИД? Ты…
Если бы я не знал старину Сената, принял бы это за угрозу, и, может, испугался бы. Но я знал его; знал его интонации. В голосе… голосах существа слышался страх пополам со щенячьей радостью.
— Хочешь проверить? — я заглянул в те глаза Сената, что были напротив меня; посмотрел, так сказать, прямо в «души».
Какое-то время длилась пауза, существо неловко молчало, а затем я ощутил, как ослабевает хватка.
Как бы сильно мне не хотелось опереться о стену и отдышаться, я остался стоять прямо, даже когда Сенат отпустил меня. Легко улыбнувшись, я похлопал его… поверхности, а затем, выудив из кармана платок, подтёр слюни той пасти, что всё ещё нависала передо мной.
— Вот и отлично.
— Почему ты Нас запер? — бесконечный вопрос в глазах; казалось, Сенат сейчас и сам примет форму вопросительного знака, но он лишь колыхался, как остывающий чёрный студень. — Мы же были союзниками…
Ах, насчет этого, да…
— Были, — признал я, пожимая плечами. — Ну, да. А ты был молод, горяч, вечно хотел выйти один на один против Виссариона…
В то время ему было всего-то несколько тысяч лет; а это в переводе «с хтоническо-чудовищных» на человеческие — где-то на уровне школьника с переходным возрастом. Разумеется, выпускать такого на волю было опасно; Сенат воспринимал весь мир как свою игровую площадку, несоизмерял сил, а о сопутствующем ущербе не заботился и вовсе.
— Но Мы лишь хотели показать Виссариону весь ужас Нашего неотвратимого возмездия… — выдохнули пасти.