А в итоге просто из раза в раз показывали половине населения мира, что такое настоящая глобальная катастрофа.
Ну а если честно… я попросту не знал, что делать с этим существом. Слишком своевольный, слишком опасный, Сенат был мартышкой с гранатой — точнее, бессмертной мартышкой с бесконечным запасом гранат. При должном старании можно было обучить мартышку кидать гранаты только в цель и только по команде, но… те усилия и разрушения, которые случились бы во время “обучения”, не стоили результата.
— Прости, — я развёл руками, — так уж получилось, что для тебя было полезнее немного посидеть взаперти.
— Немного? — Сенат резко взметнулся вверх, вытягиваясь, как жвачка. — Для тебя это немного? Десять тысяч лет одиночества! Десять тысяч лет ожидания! Никакой надежды…
Тварь нависла надо мной, и вот теперь она действительно излучала угрозу. На матовой чёрной поверхности появлялись на миг и тут же исчезали острые шипы, будто что-то прокатывалось у него под кожей; пасти ощерились и тянулись на тонких жгутах в мою сторону.
— Одиночество и безнадёжность — вот и всё, что ты оставил Нам, Артур Готфрид, — проревели они. — Мы могли лишь размышлять. Размышлять…
Сенат замер. Движение под кожей прекратилось, как будто тварь внезапно что-то осознала.
— Эти десять тысяч лет Мы очень много размышляли, — проревела сразу сотня пастей; эффект, конечно, потрясающий, идеальная синхронность, но по ушам било сильно. — У Нас было очень много времени, чтобы подумать о ценности жизни. Мы теперь…
Приподняв бровь, я глядел на тысячу острых пастей, истекающих материальной тьмой. Багровые глаза светились, вперясь в мою сторону; тело Сената чуть колыхалось, как от дыхания, когда он смотрел на меня.
— ….пацифисты, — закончил Сенат..
Что ж… Я еще раз покосился на его оскаленные пасти. Охотно верю.
Но проверять не стану, нет ни времени ни желания.
— Вообще я рад был встрече, конечно, но дел у меня по горло, — я кинул взгляд вниз, на мирно постанывающую девицу. — Так что бывай.
— Какой бывай?! — статичная форма Сената снова взметнулась вверх.
Существо закручивалось и дробилось на ответвления; отдельные отростки с пастью и глазами метались в разные стороны, тварь напоминала теперь своеобразную гидру. Я знал это настроение — признак максимального внутреннего разлада между сущностями Сената, волнение и неуверенность.
Значило это только одно — бесконечный поток нытья.
— Ты должен отпустить Нас, Артур Готфрид, — проревели все пасти разом, и теперь голоса звучали уже не синхронно, а немного вразнобой. — Мы умоляем тебя. Не оставляй Нас снова здесь, в одиночестве, без надежды!