Он развернул его. Послание было нацарапано карандашом, почерк был кривой, словно бумага лежала на неровной поверхности.
Скоро все закончится. Если бы я был Росси, у меня бы получилось лучше. Р.
Аллейн смотрел на это послание гораздо дольше того времени, которое потребовалось на его прочтение. Затем он положил его обратно в конверт и убрал в карман.
— Когда вы это написали? — спросил он.
— После того как опустили занавес. Я оторвал кусок нотного листа из оперы.
— И написали это здесь, в ее комнате?
— Да.
— Она нашла вас здесь, когда пошла за вами?
— Я был в дверях. Я уже закончил… это.
— И вы позволили вытащить себя на сцену?
— Да. Я уже решил, что скажу. Она сама напросилась, — сказал он сквозь зубы.
— «Скоро все закончится», — процитировал Аллейн. — Что должно было закончиться?
— Всё. Опера. Мы. То, что я собирался сделать. Ради бога, вы ведь слышали меня. Я сказал им правду. — Руперт перевел дух и добавил: — Я не собирался ее убивать, мистер Аллейн. И я не убивал ее.
— Я не думаю, что даже вы стали бы письменно уведомлять ее, пусть и двусмысленно, в своих намерениях. Вы не могли бы поподробнее объяснить ту часть, где речь идет о Росси?
— Я написал это, чтобы напугать ее. Она рассказала мне эту историю. Итальянская семейная вражда. В духе мафии. Серия убийств, и жертва всегда женщина. Она говорила, что является потомком по прямой линии, и ее должны убить. Она на самом деле в это верила. Она даже думала, что этот Филин — один из них, из Росси. Она сказала, что никогда ни с кем об этом не говорила раньше.
— Omertà?[53]
— Да. Именно это.
— Тогда зачем она рассказала об этом вам?
Руперт затопал ногами и вскинул руки.
— Почему?! Почему?! Потому что она хотела, чтобы я ее жалел. Это было, когда я впервые сказал ей, что опера никуда не годится и что я не хочу продолжать готовиться к спектаклю. Она… я думаю, она поняла, что я изменился. Увидел ее такой, какой она была на самом деле. Это было ужасно. Я попал в ловушку. С того момента я… ну вы ведь знаете, каково мне было. Она все еще могла разжечь…
— Да. Ладно.
— Сегодня… вернее, вчера вечером… все дошло до критической точки. Я ненавидел ее за то, что она так красиво исполняет мою оперу. Вы можете это понять? Это было словно оскорбление. Словно она намеренно показывала, какая эта опера никчемная. Знаете, она ведь была вульгарной женщиной. Именно поэтому она унижала меня. Именно это я почувствовал, когда опустился занавес: унижение; и именно тогда я понял, что ненавижу ее.
— И написали это под влиянием момента?
— Конечно. Вы, наверное, могли видеть, что я был вроде как не в себе. Я не могу вам передать, каково это было — стоять там. Дирижировать, о господи. Это было словно обнажиться на людях.