– Спокойной ночи всем! – громко крикнул я в темноту, задёргивая целлофан над головой.
– У-ху! – ответил филин.
– Давай, давай, дрыхни! Заутре главный день! – пожелал мне на ночь дед.
– Карауль меня от медведя, старый! Чтоб не скрал меня топтыгин во сне! – приказал я деду. – Вон их тут сколько миллионов бродит! Всё истоптано!
– Нужен ты ему сто лет, медведю-то! – прошамкал дед, садясь ближе к огню. – У ево тут жратвы – на каждом углу. Будет он рот об всякого дурачка поганить!
Уже засыпая, я почуял знакомый запах псины и попросил через плечо, не открывая глаз:
– Плёс! Будь другом! Отойди мля подальше! От тебя несёт как от… как от живого!
Тяжёлый вздох в темноте. Зашуршала от ветра трава, хрустнула на дереве сухая веточка, воздух перестал напоминать газ кожно-нарывного действия. Я, поморщившись от боли в коленях и пояснице, уложил гудящие ноги как смог поудобнее и улетел в ничто.
Просыпаться ночью от холода у меня уже начало входить в привычку. Я откинул целлофан. Костёр догорал, Луна носилась где-то за тучами и появлялась из-за них то тут то там, то круглая, то обломыш, словно мама играла с ребёнком в игру «Ку-ку», прикрывая лицо ладошками и выглядывая из-за них то оттуда, то отсюда. Проблесков зари на небе в ближайшее время не предвиделось. Снег лежал толстым слоем под деревьями, но на поляне его почти не осталось.
– Апрель ужо! Весна нонеча какая-то дурная! В марте тёпло началось, а в апреле – как в феврале навалило! Ничё! Лето своё всё одно возьмёт! – опередил мои возможные вопросы дед, сидящий всё так же у огня и просвечивающий как медуза.
Я ничего не стал говорить. Апрель так апрель! Спать хотелось убийственно! Я натянул свитер, шапку, перевернулся на левый бок, поскольку правый затёк от лежания на жёсткой подстилке, и снова уснул.
* * *
– Вставай! Счастье проспишь! Дел много нонче! – проскрипело у меня над ухом.
Было уже светло, но солнце освещало лишь вершины гор, а местами – верхушки деревьев на этих вершинах, и я пожалел, что не взял с собой фотоаппарат. Лиственницы и осины на склонах уже начинали желтеть, а восходящее Солнце добавляло дополнительную желтизну картине, окрашивая пейзаж в совершенно гепатитовые цвета.
В низине, где я ночевал, ещё стоял туман. При первом же шаге в сырую траву я вымок по пояс.
– Век бы такого счастья не видать! Не мог ты ещё часик подождать! – выругался я заплетающимся со сна языком вкупе с пересохшими полопанными губами, но дед уже слился с туманом и вознёсся.
Я неторопясь искупался в тёплой заводи, позавтракал, и когда двинулся дальше вверх по ручью – трава уже почти не брызгалась. Рюкзак по мере убывания консервов становился легче, но и подъём ближе к истоку делался круче. Я постоянно шагал хоть немного, но в гору. Остатки дороги исчезли. Приходилось идти как тогда: то прямо по руслу ставшего совсем узеньким ручейка – переплюйки, то петляя какими-то козьими тропами, которые появлялись и исчезали когда им вздумается. Вот и поворот направо. Мой пульс участился до неприличного, когда я вышел из ущелья на ту поляну, где некогда меня радушно встретили покойник с собакой. На месте похорон никаких следов этих самых похорон мне смаху обнаружить не удалось. Где-то тут я тюкал землю молотком, резал и рубил тесаком корешки и смотрел в небо: не следит ли за мной спутник? Но где точно – в густой траве было не разобрать. Я снял рюкзак, достал тот самый нож и принялся косить траву. Буквально через пять минут я наткнулся на небольшую ямку в земле. Грунт когда-то давно чуть просел, и только я знал – почему.