Первым я столкнул в яму труп деда. Он оказался очень тяжёлым и в придачу начал коченеть. Стук от падения смешался с хрустом какой-то небольшой кости, и меня замутило. Следом туда же я стащил за задние лапы пса. Весил он едва ли не больше хозяина и тоже становился деревянным. Странно! Только что бегало существо – а ныне лежит бревном, и ничего ему больше в жизни не надо.
Я зарыл яму, сверху аккуратно положил дёрн. Конечно, было видно, что тут копали землю. Кругом валялись комья чернозёма, трава была примята и залита кровью, причём преимущественно собачьей: видимо, из деда вытекать было нечему. Но ничего другого я уже сделать не мог. Темнело, снег усиливался. Я достал флакон «Бензилфталата», которым мы мазались от комаров, и вылил содержимое на кровь. Подумалось, что если придёт медведь, то обнаружит неизвестный запах и не станет раскапывать мою яму. Ещё раз осмотрелся, вымыл в ручье руки, отмыл молоток с ножом, закинул в кусты косу и быстрым шагом пошёл в лагерь.
Ещё через четыре часа я сидел на кухне, ел макароны по-флотски, пил чай и слушал новости по радио. Леонид Ильич вновь кого-то лично встретил в зале и тепло поблагодарил изо рта в рот. Крестьяне обещали сохранить без потерь весь урожай, а не сожрать как в том году. Металлурги забожились до конца пятилетки отковать втрое больше рельсов, чем необходимо стране: нехай родная подавится! Милиция с трудом отловила для награждения билетом в кукольный театр спрятавшегося в туалете миллионного пассажира метро.
Иваныч спал в палатке. Полусонный повар сказал, что днём больному сделалось совсем худо. Он наелся разных таблеток, пропотел, температура спала, и он уснул незадолго до моего прихода. Потом повар помыл мою одинокую тарелку и тоже пошёл спать. Я остался в кухонной палатке один. На столе горела керосиновая лампа. Заправленная солярой, она немного чадила и пованивала, распугивая последних осенних сонных комаров. По старенькой брезентовой палатке, предусмотрительно покрытой целлофаном, шуршали снежинки. Я подкинул в кухонную печь дрова, увидел на поленнице сигареты «Ту», оставленные на просушку поваром, и закурил, тупо глядя на огонь. Сил что-либо делать и о чём-либо думать не оставалось. Я только курил, пил чай и молил бога, чтобы он завалил всё двухметровым слоем снега. Когда дрова прогорели, я добрёл до своей палатки, кое-как разделся и залез в ледяной спальник.
Утром меня разбудил Иваныч. Выглядел он дерьмово, но удачно пошутил, что смерть в такую даль забраться не сумела, поэтому он ещё жив. Я от такой шутки внутренне сжался и вдруг понял, что с сегодняшнего дня перестану смеяться над многими шутками. Я ещё полежал с закрытыми глазами, вспоминая какой-то жуткий сон про собаку и старика с косой. Горло саднило от табака, спина и руки болели от нагрузок, и мне пришлось признаться самому себе, что случилось это наяву, а снов нынче я не видел. Потом вышел на свет божий и не поверил своим глазам: всё вокруг было белым бело. С непривычки я прищурился, потом отошёл за палатку, набрал полную пригоршню снега, умылся им и, глядя в небо, прошептал: