Пока дочь заворожено смотрела на закрывшуюся за мамой дверь, я взялся мыть в коридоре пол. Помыв, я приказал ей шагать в комнату. Ребёнок сел на пол где стоял и горько расплакался. Я поступил так, как обычно поступали со мной и как поступал я раньше: два раза грозно попросил по-хорошему, потом поднял рыдающего ребёнка за одну руку, дал по заднице и понёс в комнату, дабы там усадить её за какую-нибудь голливудскую залипуху, а самому сгонять за пивом. И в этот момент она повернулась ко мне и, рыдая, крепко-накрепко обняла за шею человека, который только что её ударил. За одну эту секунду я стал другим! Внезапно до меня дошло всё! На меня буквально пролилась истина! От единственного её прикосновения до меня дошло, что плачет ребёнок не потому, что ему больше нечем заняться, а потому, что пол перед ним – мокрый, и она вчера поскользнулась на таком же полу и упала, поэтому теперь боится ходить по кафелю после помывки. Что бить детей может только полная скотина, каковым я, видимо, и являюсь. Что папа – это не сверхчеловек, который прав в споре с ребёнком всегда и во всём! Что всё моё детство меня воспитывали два не очень умных человека, и это нашло отражение хотя бы в том, что с семи до десяти лет я наблюдался у местного психиатра. Любимым вопросом моей мамы, преподавателя по диплому, был: «Кого ты больше любишь: меня или папу? Только честно!» В разговоре с соседкой она как-то обмолвилась: «Это так элементарно! Даже мой Гена понял бы!» Папа вопросов не задавал, а только заставлял ходить то в музыкальную школу, которую я люто ненавидел, то работать на даче, которую я ненавидел не меньше. Каждую пятницу он приходил с работы сильно пьяный и принимался читать нам с сестрой какие-то нотации. Это и было его воспитание. Мы стояли перед ним столбами, старались не нюхать перегар и ничего не понимали. К счастью, вскоре он начинал икать и шёл блевать. Старшая сестра уводила меня ночевать к соседям, а мать всю ночь ухаживала за отцом: давала ему слабенький чай, таскала тазики с блевотиной и сама от всего этого блевала. Ещё одним способом моего воспитания было то, что мать говорила, будто идёт к соседке поболтать, после чего громко хлопала дверью. Я оставался дома один. Читал, играл, что-то говорил то сам себе, то игрушкам и солдатикам. И вдруг в зеркале видел мать! Оказывается, она никуда не уходила, а хлопала дверью для вида и подглядывала – чем я занимаюсь. А пьяный отец как-то спросил: «Ты знаешь – для чего тебе писька? Не знаешь? Ну и дурак!» Мне в тот момент было лет девять. За тройки в школе неминуемо следовала казнь, так что к восьмому классу я уже не хотел идти из дома – в школу, а потом из школы – домой. Учился, правда, я неплохо, но постоянная угроза скандала из-за малейшей провинности или плохой успеваемости скорее мешали, чем способствовали моему развитию. Если я дрался с кем-то из пацанов в ограде и моим родителям на меня жаловались – вокруг меня оказывалось скопище прокуроров без единого адвоката.