Глеб набил разгоревшуюся печку дровами, вполз на нары и уже через минуту дышал ровно и глубоко — спал. Все правильно и просто делает Глеб: замерз — развел огонь, лег спать — спит.
А в зимовье между тем не то что тепло, а жарко стало по-банному. Сейчас бы самое время водички и веничек и пройтись тем веничком по мокрому телу, и Иван почувствовал, как у него зазудела вот уже столько дней не мытая кожа. И сам для себя решил, что сегодня устроит банный день. Натопит снегу пару ведер и попросит того же Глеба полить ему. И если лить на моющегося хоть понемногу, но почаще, то можно вымыться и на улице и простуду не схлопотать, если, конечно, эту процедуру не будешь слишком затягивать. Главное — найти, на чем стоять во время мытья, чтобы не топтать голой пяткой снег.
У каждой старожильческой деревни свое лицо, своя особая примета, в отличие от многих новых поселений, несущих общую печать казенного и временного. У Мойгат было лицо выморочного пьяницы. Нормальный трудовой люд в своем большинстве покинул Мойгаты, побросав порой не подлежащие перевозке еще прадедовы дома и домишки, и на место этого люда откуда-то наползли дряблокожие, с тусклыми глазами человечки, забились вместе с клопами и тараканами в старые дома. Человечки кормились, вернее, поились, от тайги. Благо — вот она, близко. Чуть весной солнце прогреет, как на теплых полянах пробьет землю зеленая стрелка, а через день-другой стрелка развернется в два продолговатых листочка — черемша. Сибиряк, истосковавшийся за долгую зиму по живой зелени, готов платить за первую черемшу немалые деньги. И платит. Сибиряка искать не надо, он денно и нощно катит по тракту. Куль первой черемши обходится добытчику в сто пятьдесят — двести, а то и того больше рублей. Пей, гуляй, однова живем. Не успеет черемша отойти, как приспеет жимолость, опять же сибиряком любимая, коей пользуется он от иных болезней. А там голубица пойдет, черника, кедровый орех. Пьяница-бич привык жить, далеко не заглядывая, одним днем, и пока не пропьется до конца, в тайгу ни ногой. А уж когда пропьется, тогда его не удержат ни глад, ни хлад. Без нужной одежды, без продуктов, прихватив лишь похмельное зелье, идет в тайгу. Идет в малоснежье и зимой сбивать остатнюю шишку. И тогда держись зимовья: все избушки, до которых добрался бич, он шарком обшарит, доберется до запасов, приест, с собой унесет, а что унести не сможет, то испакостит.
Можно бы не рассказывать так подробно о Мойгатах, не сгущать краски, не нагнетать тоску, ведь сколько вокруг по-настоящему хороших, процветающих деревень, но надо: паскудство и пьянство опасно и тем, что оно заражает вокруг себя все. И людей. И тайгу.