– Не надо судить по себе о других, – фыркнул я. – Меньше всего меня сейчас интересуют ваши деньги, гражданин Гельман.
– Тогда я не понимаю, что вам нужно?! – с истерикой выкрикнул он.
– Прикажите ваши людям свалить отсюда, пока я не сломал вам руку, а их не пристрелил, – велел я.
– Выйдите! – обратился к своим бодигардам Гельман и, видя, что те не спешат выполнять его приказ, заорал:
– Вон! Вон пошли, раздолбаи!
Оба незадачливых телохранителя встали с пола и поковыляли к выходу.
Когда они ушли, Гельман взмолился:
– Отпустите меня, пожалуйста. Я сделал, что вы сказали.
Я освободил его руку.
– Пойдёмте, сядем за стол и поговорим.
– Как скажете, – Гельман был тих и покладист как овечка.
Мы проследовали к обеденному столу.
Опустившись на мягкий диван, Наум Израилевич осмелел.
– Может перекусите? За мой счёт… Я позову официанта, – он потянулся к висевшему рядом шнурку.
– Не надо, – остановил я его. – Я сыт.
Последнее было неправдой, но обедать за счёт подозреваемого в убийстве – ниже моего достоинства. Я не мог позволить себе опуститься так низко.
– Воля ваша.
Он быстро приходил в себя, что свидетельствовало о характере Наума Израилевича. Трус и слабак вряд ли заработает себе состояние, особенно в первые годы становления советской власти. Передо мной точно сидел крепкий орешек, а не опереточный клоун.
– Вы не представились, – заметил он.
– Ваши люди не предоставили мне такой возможности.
Я показал удостоверение.
– Уголовный розыск? – непритворно удивился Гельман.
– Да.
– И чем я, скромный предприниматель, мог заинтересовать столь солидное заведение?
– Серафима Крюкова…
– Кто? – сделал удивлённые глаза собеседник.
– Наум Израилевич! – сердито покачал головой я.
– Хорошо-хорошо! – часто закивал он. – Да, я знаю Серафиму Крюкову. Она, кажется, преподаёт танцы.
– Так и есть, – ответил я, отметив про себя это его «знаю» в настоящем времени.
– Только, уж простите меня, я совершенно не понимаю, какое имею касательство к гражданке Крюковой?!
– А разве не от вас к ней перешёл патент на ящичное производство? – изобразил удивление я.
– От меня, причём, замечу – всё на сугубо добровольной основе. Скажу больше – я ни копейки с неё не взял.
– Что же побудило вас на столь широкий жест?
– Моя природная доброта, – с приторной улыбкой произнёс он. – Знаете, товарищ Быстров, моя покойная мама часто мне в детстве говорила: «Наумчик – ты слишком добрый мальчик, который больше думает о других, чем о себе. Когда-нибудь эта доброта тебя же и погубит». С годами я часто убеждался в правоте слов мамы. Но… природа – есть природа. Себя не переделать!