Рамиль вышел на улицу, достал портсигар, вытащил папиросу, но прикурить забыл. Стоял, думал. Сзади заскрипела дверь, выскочил милиционер:
– О, вы тут ещё, товарищ полковой комиссар. Забыл сказать: утром на улице обнаружен детский труп мужского пола, голый, в смысле без одежды. Может, искомый мальчонка и есть, наверняка не скажу, без документов был. Мне ещё товарищ лейтенант сказал: мол, странно, что труп раздели, сейчас кому одёжка нужна? Никому. Другое дело, что вырезают, прямо скажем, мягкие части тела…
Рамиль нетерпеливо перебил:
– Где он?
– Товарищ лейтенант? Где положено, в отделении.
Рамиль смял папиросу, подскочил к милиционеру, схватил за грудки, встряхнул; совсем лёгкий милиционер болтался, словно пустой внутри, шапка его упала.
– В жопу твоего лейтенанта! Мальчик, говорю, где?
– Труп-то? Как положено, забрала санитарная команда. Утром ещё, по графику.
– Повезли куда?
– Кто его знает, у них там график, маршрут. Может, на Кировский, а может, прямо на Пискарёвку.
Рамиль плюнул, пошагал прочь. Милиционер поднял шапку, отряхнул о колено, надел. Крикнул вслед:
– До свидания, товарищ полковой комиссар!
* * *
Город, лето
Проходи, заждалась уже, вот тапочки гостевые. А? Ты громче говори, я на это ухо не слышу, вы же знаете, у вас там всё в бумагах прописано. В смысле мокрые? Ах ты, Барсик, паразит, всё-таки надул в тапочки! Я-то думаю, чего он притих? Сейчас я тебе другие дам, почему не надо, надо в тапочках. Ничего, подумаешь, ноги слегка промочил, моча – она даже полезная, я вот по телевизору… А? Говорю, доктор Малышева сказала, что уринотерапия – серьёзная заявка… не помню уже, что за заявка, кому заявка, но так и сказала. На кухню, на кухню проходи, ваши всегда на кухню проходят и спрашивают: чего вам Светлана Андреевна, чем помочь? А? Новенький, что ли? Не признаю тебя. Да ты не смущайся, я, может, забыла, память-то дырявая, склероз, здоровья нету. Здоровье на Лужском рубеже осталось, окопы рыли всем городом, по четырнадцать часов кряду, пока светлое время, а спали в палатках, ночи-то холодные, вот и застудилась. Лежу, кашляю, горю вся, а старший говорит: за дезертирство, говорит, с трудового фронта, спросим, как будто с боевой позиции сбежала. Встала, конечно, пошла копать. Противотанковый ров, знаешь, что за штука? Чего киваешь? Ничего ты не знаешь, молодой. Глубина два метра, ширина пять метров, уклон шестьдесят градусов, берма… Ты хоть знаешь, что такое «берма»? Чего опять киваешь? Откуда вам знать, у вас одно на уме: штаны закатать да на самокате… А? Историк? Ишь ты, неимоверно растёт уровень образования советских, тьфу, российских граждан, уже в собесе на подхвате историки работают. Хотя вот племянница моя, дочка брата, в девяностые, даром что кандидат биологических наук, а полы в гостинице мыла. Племянница, говорю, своих-то у меня не было, вот как застудилась тогда на Лужском рубеже… Ладно, это у вас тоже записано. Доставай, лекарства вчера кончились, у меня же курс. А? Как не из собеса?! А кто ты? Жулик! Не подходи, жулик! Вот как врежу сейчас по кумполу! Ишь ты, обманом проник в помещение. Я не пихаюсь, ты не видел, как я пихаюсь, кишки будешь с полу подбирать. Не на ту напал, гопник, я блокадница, меня не запугаешь… А? Кто звонил, кому звонил? Да, Светлана Андреевна – это я. Какой ещё Игорь Дьяков? Ты и есть Игорь Дьяков? Позавчера? На какой номер? Ну да, пятьсот двадцать два пятнадцать два нуля, правильно, мой домашний. Да нет, со мной ты договаривался, точно, не с кем больше, не Барсик же трубку взял. Я одна живу, вот уже двадцать лет, как мой старик помер, на Смоленском лежит. А детей нет, я же говорю, на Лужском рубеже…