«– Здравствуйте, Дмитрий Александрович! – приветливо сказал генерал. – Как поживаете?
Я не нашелся, что сказать, и молчал.
– Подведите его ближе. Вот сюда! Смотрите, чтоб не упал! Поставьте лицом к окну… Ну-с, Димитрий Александрович, узнали площадь? Как она называется?
Я ответил.
– Так-так. Вижу, что не забыли. А как называется бульвар, который начинается налево от Большой Оперы в Париже?
Ответ.
– Хорошо, очень хорошо, – генерал помолчал, пощупал меня глазами и вдруг резко бросил мне в лицо: – Через полчаса вы можете очутиться вон там, у входа в метро! Через месяц – в Париже! Слышите?! Ну?! Отвечайте! Растерялись? Понятно! Я объясню: решил провести вас через амнистию! Вы – нужный человек! Сегодня же можете отправиться обедать в “Метрополь”, через пару недель – в отель “Ритц”! О работе с вами поговорят позднее».
Судьба предоставила Быстролетову шанс. Но, перевоспитанный следствием и лагерями, он им не воспользовался.
«Я собрался с силами. Выпрямился.
– Мои преступления – вымышлены, они ничем не доказаны, гражданин начальник. Я – подозреваемый, которого нельзя амнистировать. Можно только назначить переследствие и отпустить на волю. Потом можно начинать и разговор о работе».[374]
Ему дали время подумать. Но Быстролетов поступил еще более дерзко: попросил листок бумаги и в камере написал заявление на имя министра госбезопасности – потребовал пересмотра дела и полного восстановления в правах, добавив, что «такая история, какая произошла со мной, не мыслима ни в одной культурной стране».
И грозный Абакумов, создатель СМЕРШа, перед которым трепетали высшие чиновники и военачальники, вынес вердикт[375]. Быстролетову ничего не объясняли, просто посадили в «воронок» и повезли прочь из Москвы. Когда скомандовали «Выходи!», он увидел направленные в грудь штыки. Под конвоем его провели в тюремный приемник, где при заполнении учетной карточки он узнал, что попал в номерной спецобъект.
Засекреченная Сухановская тюрьма располагалась за стенами давно закрытого подмосковного монастыря – Екатерининской пустыни. В 1939 году сюда доставили железного наркома Ежова и с тех пор на усмотрение руководства НКВД-МГБ использовали ее для избранных арестованных и осужденных по 58-й статье. Нового сидельца не допрашивали, не говорили, почему и надолго ли он обречен на «одиночку», а лишь меняли условия существования. Через год из крохотной – полтора на два метра – подвальной камеры, стены которой были черны от плесени (здесь он начал мечтать о расстреле, пока тело не привыкло и к этому ужасу), перевели в несколько бо́льшую и сухую, с частично не заложенным окошком, куда иногда заглядывало солнце. Чтобы не помешаться, он придумал себе занятие – сочинял в уме книгу о приключениях в тропической Африке. Невидимое бегство на волю едва не привело к раздвоению личности: